— Я-то понимаю, поймут ли они. Мы не боги. Разве можно решать за другого его судьбу? Я бы не рискнул.
— Это все красивые слова. — Надежда Борисовна встала и разлила по чашечкам кофе. По резким движениям было видно, что она нервничает, но лицо было непроницаемо и спокойно, голос ровен. Боровков восхитился ее самообладанием.
— Когда у вас будут дети, Сережа, а тем более единственный сын, вы, уверяю вас, не будете рассуждать о том, что любовь превыше всего.
— Может быть.
— Люди эгоистичны, в конечном счете каждый думает только о себе, такова биология человека. И эта милая девушка, сейчас по уши влюбленная, дай только срок, еще покажет свои коготки. Это жизнь, дорогой мой. А любовь, как стихи, удовлетворяет и насыщает лишь в юности, да и то на короткое время.
Боровков с наслаждением отхлебнул глоток крепчайшего кофе. Тоска шевелилась в нем глухими толчками.
— Как раз женщины, мне кажется, умеют подстраиваться. Это у них в крови. Вспомните душечку Чехова.
— Опять литература, опять не из жизни. Скажите прямо, Сергей, вы отказываетесь мне помочь?
— Ваша целеустремленность меня пугает, — искренне сказал Боровков.
— Хорошо, забудем этот разговор.
Боровков подумал, что Володе предстоят трудные денечки, но никакого сочувствия в себе не обнаружил.
— Вы сказали, Вера начнет строить семейный очаг по своему образу и подобию. Но это еще вилами по воде писано. А вы уже сегодня планируете его жизнь по собственному усмотрению. Откуда вы знаете, что это то самое, что ему нужно? Ох, не ошибитесь, Надежда Борисовна. Любящие матери ошибаются чаще всего.
— Забудем этот разговор.
Надежда Борисовна встала и повернулась к нему спиной, стала что-то переставлять на кухонном столике, мягко давая понять, что дальнейшая беседа бесперспективна.
Он пошел прощаться с влюбленными, заглянул в комнату. Володя и Вера сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу, опять листали альбом с фотографиями. От одного к другому, с лица на лицо перепрыгивала странная, смущенно-виноватая улыбка, они обменивались ею, как поцелуем. Смотреть на них было тревожно.
Из первого же автомата Боровков позвонил Вере Андреевне. Когда она услышала в трубке его голос, то надолго закашлялась.
— Ты простудилась, Вера? — озабоченно спросил он.
— Нет, я здорова.
— Я вот что подумал. А почему бы нам не сходить с тобой в театр? Сходим в театр, как два приятеля. Подожди, не перебивай. Мне надо с тобой посоветоваться по одному щекотливому делу. У меня друг влюбился в деревенскую девушку. А его родители почему-то строят разные козни против нее. Он очень страдает. Такой, знаешь, хороший очень парень, талантливый, чистый, полная моя противоположность. При твоем опыте ты могла бы помочь добрым советом.
— Какой же это у меня опыт?
Боровков перехватил трубку левой рукой, с облегчением закурил. Он не рассчитывал, что она пойдет с ним в театр, но она не оборвала его на полуслове — вот что важно.
— У каждой женщины опыт больше, чем у мужчины. Тем более, ты побывала замужем, хотя и неудачно.
— Сергей, у меня гости. Прости, я не могу говорить.
«Прости!» — повторил про себя Боровков. Жаркая волна хлынула ему в голову. «Значит, она начала ко мне привыкать», — подумал он.
— А кто у тебя в гостях? Суперхудожник, что ли?
— Да, у меня Антон Вениаминович.
— Гони его в шею, Вера, он тебе не нужен. Не вешай трубку, слышишь! Ты что, не видишь, ему нянька нужна. Не жена, а нянька. Тебе мало двоих детей, хочешь третьего завести, с бородой?
Он слышал ее тяжелое дыхание, гневное, прямо в ухо. Он упивался ее сладким дыханием.
— Вера! — окликнул он. — Подсыпь ему в чашку мышьяку. Иначе от художников не избавишься. Я тебе помогу спрятать труп.