— А как же институт? — удивился Боровков.
Нина Гавриловна всплеснула руками.
— Боже мой, институт! Надо выбирать. Или — или. Литература — такое поприще, которому надо посвятить себя без остатка. Хорошо, кончите вы институт, получите диплом, потом аспирантура, работа где-нибудь в научном учреждении, тепленькое местечко. А там, глядишь, и жизнь перевалила за середину. Сколько их сейчас развелось, этаких седобородых инфантильных мальчиков. Тьфу! Выросли в парниковых условиях, любой житейский сквозняк для них губителен. И ведь тоже некоторые пыжатся, берутся за перо, требуют внимания и признания. Это же смешно. Вспомните Горького. Он всю Россию истоптал босыми ногами, прежде чем сел за письменный стол. Вот это пример. И уж ему не надо было сочинять сказки о космических монстрах… К чему я вам это говорю, Сережа. Дело в том, что я просмотрела вашу рукопись, там есть любопытные места. Но все настолько высосано из пальца… Черпайте жизнь полными горстями, не бойтесь трудностей, и тогда, со временем, может быть…
— Но мне мама не позволит бросить институт, — сказал Боровков, пригорюнясь.
После его слов о маме Гринева впала ненадолго как бы в легкое забытье. В эту минуту в комнату вошел высокий мужчина с растрепанными волосами в кожаном пиджаке и джинсах, с утомленным лицом первопроходца. Мужчина за руку поздоровался с Боровковым и представился скучным голосом: «Коля».
— Сергей Петрович, — отозвался Боровков. Мужчина неуклюже взгромоздился на стол и склонился к Гриневой, сказал просительно:
— Нина, родная, на тебя одна надежда.
Нину Гавриловну появление седовласого Коли явно не обрадовало.
— Подожди минутку, Николай, сядь в кресло, покури. Дай мне договорить с товарищем.
Мужчина охнул и схватился рукой за сердце.
— Помираю, — сказал он довольно весело. — Я что, тебе когда-нибудь не отдавал? Завтра аванс.
Гринева покосилась на Боровкова, поморщилась то ли брезгливо, то ли сочувственно.
— Сколько тебе надо?
— Пустяк, всего три рубля.
— Николай, прошу тебя, зайди через десять минут.
— Промедление смерти подобно! — трагически выдохнул пришелец и подмигнул Боровкову. — Слушай, парень, а ты не выручишь меня до завтра пятериком?
— У меня нету, — ответил Сергей, взаимно подмигивая. — Я студент, живу на стипендию.
— Сту-удент? А чего притопал в это волчье логово? Накропал, что ли, чего?
— Николай! — Гринева нервно дернулась. — Я прошу тебя, подожди десять минут, у меня есть к тебе вопрос.
Мужчина, словно не слыша, спокойно протянул руку и отобрал у нее рукопись. Нахмурясь, взглянул на первую страницу, полистал и неожиданно стал серьезным.
— Так я же это читал. Да, читал. Позавчера засиделся в отделе, идти-то мне некуда, а это валялось на столе. Ты — автор?
Боровков кивнул.
Коля слез со стола и вторично пожал ему руку.
— Молодец! Я уж так никогда не напишу. Хохотал до слез. Как тебя зовут, ты сказал?
— Сергей.
— Вот что, Сергей, эта штука — ерунда. Нинка тебе уж, наверно, объяснила? Она баба сведущая. Не всегда сказать умеет, но сердцем многое чует. А ты и учись не словам внимать, а сердцем сердце слушать, коли в художники пробиваешься.
— Никуда я не пробиваюсь.
— Обиду спрячь, не мельчи. А ты как думал? Сел к столу, накатал — и подавай тебе славу и деньги? На-ко выкуси! Кабы так легко было, цена бы всему была грош… Литература, брат, это!.. Ты умри сперва сто раз над бумагой. Да не просто так умри, как инвалид в постели, полный сил сдохни — от тоски, от отчаяния, от невозможности выразить… Ход вещей постигни. А бог — он в тебе. Советчики разные, как и я, — это все от лукавого, конечно. Но умереть ты обязан. Сто раз! Тогда приходи — поговорим. Тогда ты и Ниночку другими глазами увидишь, поймешь ее — и руку ей поцелуешь…
Гринева протянула ему зеленую бумажку, да он точно ослеп.
— Ничего, брат, трудно всем, ты не поддавайся. Я один раз поддался — сгорел. А тоже было что-то такое. Был огонь. Ты, Нинка, очами не зыркай. Давай трешку. Мне теперь одно… Знаешь, как часто бывает, Сергей? Человек талантлив и знает, что талантлив, а чего-то у него все не так идет. Что ни напишет, все псу под хвост. Никак в струю попасть не может. Пинают со всех сторон, а время-то, конечно, не ждет. И однажды человек решает, чем я хуже других, разве я не могу, как другие. Да я лучше могу. Накатаю-ка я им чего просят. Главное, чтобы признали, а уж потом… И махнет, зажмурясь, повестушку на потребу. Одну, вторую — пошло, поехало. Глядь — все хвалят, привечают. И никакого — «потом». «Потом» — не бывает, понял? Сломался человек, разменял золотой рупь на медные копейки…