Наде нравилось, как Муравьев выдерживает дистанцию. В группе он ни с кем не сошелся близко, зато со всеми был одинаково и ровно приветлив: ни с кем не сюсюкался, но и ни перед кем не заносился. Надя сердцем понимала, что он почему-то по-настоящему одинок, без позы, без манерничания одинок, и она готова была предложить ему свою дружбу. К сожалению, это было невозможно. Виктор Муравьев не искал ее дружбы, он требовал от нее любви, о чем недвусмысленно высказался с самого начала, сверкая и грозя узкой, жесткой улыбкой. Что-то в нем — холодном, аккуратном, вежливом — было но от нынешнего суматошного времени, какие-то черты, угадываемые в нем Надей, напоминали ей литературных героев прошлого века, может быть, Базарова или Болконского. На общих лекциях в большой аудитории она против воли выискивала его глазами и, только найдя, сосредоточивалась на самой лекции, потом уж могла все полтора часа о нем и не вспоминать. Ей было приятно, что он учится в их группе, и, если бы он ушел, что-то ушло бы из ее души.
Дома, с шутками, со множеством подробностей рассказывая родителям обо всех своих однокурсниках, о Муравьеве она вспоминала сдержанно и очень редко, словно боясь, что ее заподозрят в особом пристрастии. «Может быть, я когда-нибудь и полюблю его», — думала Наденька и, думая так, чувствовала холодок на спине между лопаток, точно кто-то осторожно проводил там влажным пальцем.
Сессию она сдала на круглые пятерки, побродила еще день-два по факультету, отнесла в библиотеку учебники и начала отдыхать. Впереди была пустая неделя. Каникулы. Первые студенческие каникулы.
Группа почти целиком отправилась в зимний поход по много раз обсужденному маршруту. Они собрались объехать на лыжах «Золотое кольцо» Подмосковья, с ночевками в гостиницах, в деревнях, а один раз — предполагалось — даже в лесу у костра.
Надя отказалась ехать наотрез. И причиной опять же был Виктор Муравьев. Не хотела она оставаться с ним ночью в лесу у костра. Не желала, и все тут.
Староста Венька Марченко ее упрекнул:
— Ты, Надюха, конечно, натура не адекватная, но зря зарываешься. Коллектив нельзя обижать. Обидишь коллектив один раз, он тебя потом сто раз не пожалеет. Это социология, дорогая отличница.
Подруги и впрямь обиделись, а Сима Пустовойтова, которую пока еще не отчислили, прокомментировала:
— Я всегда считала Надьку занудой и выставлялой. Ей не нравится, что у нас в группе мальчиков мало. Что ж, в этом я ее понимаю.
При этом Сима невинно поправляла завитые белокурые свои волосы, давая понять, что на ее век мальчиков хватит, где бы она ни оказалась. Сима, кстати, метила высоко и завела уже шашни с молодым неженатым доцентом с кафедры зарубежной литературы. Доцент тоже намылился в поход, наплевав на субординацию.
Виктор Муравьев подкараулил Надю возле читалки.
— Если ты из-за меня не едешь, — сказал он, сверля пространство суровым взглядом, — то напрасно. Скажи, и я сам не поеду. Мне там и делать нечего. Я-то как раз из-за тебя собирался…
— Не надоело, Витя? — спросила Надя. — Не надоело тебе землю копытами рыть?
— Надоело, — признался Муравьев. — Да что поделаешь. Не вольны мы в своей судьбе… Оказывается.
— Кто не волен, а кто и волен, — утешила его Наденька. — Кому какая планета.
— Погоди, Кораблева. Отольются кошке мышкины слезки.
Она эффектно расправила плечи. Тоже кое-чего умела не хуже Пустовойтовой.
— Это я мышка, Витенька. А ты ходишь за мной по пятам и хочешь съесть. Боязно-то как.
В первый день каникул, во вторник, она проснулась поздно и еще долго лежала, нежась, в постели, мусолила свежие газеты одну за другой. На кухне мамочка гремела посудой и изредка выкликала:
— Ребенок, ты встанешь сегодня? Уже обед скоро.
Потом Надя просто глядела в синий потолок, улыбаясь, сладко поеживалась. А потом на нее обрушилось убийственное воспоминание, которое все полгода нет-нет, да и возвращалось к ней, как приступ малярии. Она снова ясно увидела худенькое детское личико, перечеркнутое зеленым шрамом, с гримасой страдания, и услышала ненавистный скрипучий голос: «Зачем ты явилась сюда? Ты что, слепая?!»
Там, далеко позади, остались предательство, обман, что-то гнусное, совершенное ею нечаянно, без злого умысла. Это непонятное «что-то» возникало всякий раз неожиданно, как таракан из трещины, пробегало по стене, скрывалось, оставляя грязноватый дымящийся следок.
Не было там ничего, и что-то все же было такое, от чего она не могла освободиться. Ее совесть мучила, корябала. А почему? Пустяк ведь, почти анекдот — и вот на тебе, как долго сидит заноза.