— Или ты скажешь, кто он, или нет!
— Не волнуйся, мамуля. Мне он никто и никем быть не может.
— Дай-то бог.
— Но я иногда думаю о нем, потому что, наверное, первый раз увидела близко такую мерзость.
— Пей, доченька, кофе. Пей, а то остынет.
Надя прихлебывала кофе, хрустела гренками. Лицо унылое, нахмуренное.
— Тебе надо отдохнуть, маленькая. Выспаться как следует. Давай после обеда на лыжах пойдем? А?.. Помнишь, как мы втроем раньше ходили на Ленинские горы? Помнишь, как весело было, хорошо?
— Помню, мама. Папку теперь на лыжи не затянешь. Вечно у него дела. Вот уж кому надо отдохнуть, так ему. Совсем себя измордовал.
Анастасия Ивановна согласно закивала. Да, конечно, Паша выматывается, как мальчик. А ему, слава богу, за сорок. У него больная печень и радикулит. Но он сильный, крутой человек и идет по большой дороге. Ему, видно, иначе и нельзя. На той дороге, уж кто чуток остановится для передышки, того сразу и отпихнут. Муж, Павел Павлович, был в молодости шутником, затейником, без забавы, без игры вечера не проводил — куда теперь все подевалось. Покряхтывает только по ночам. А то встанет посреди ночи, запихнет в зубы сигарету и дымит на кухне. «Чего не спишь, Пашенька? О чем сожалеешь?» Усмехнется в сторону: «Сожалею, Настенька, что жизнь короткая. Ничего почти успеть невозможно. Ничего».
Ей же, Анастасии Ивановне, жизнь казалась, напротив, необозримо долгой. Сколько уже прошло, сколько всего было, сколько в памяти накоплено, а жизни все половина, и впереди ее непочатый край — взглядом не окинешь. Умение чувствовать жизнь бесконечной делало Анастасию Ивановну неторопливой и сдержанной. У них, в роду Киреевых, мужики, правда, долго не задерживались на свете, дотянет какой до сорока годов, от силы до полусотни, и уже глядишь — кувырк. Зато женщины обыкновенно заживались до полного забвения лет. Мать ее была жива и здорова, а ей семьдесят, бабушка за девяносто далеко перешагнула. И еще рассказывали про какую-то прабабку, мать рассказывала, которая скончалась в стопятилетнем возрасте, но не своей смертью померла, а сбил ее пьяный извозчик, когда она бежала на базар мясца прикупить к рождеству.
— О чем задумалась, мама?
— Да об отце и задумалась. Какой он раньше здоровый и твердый был — щипцами не ущипнешь. А теперь и впрямь поддается, остывает.
— Как ты говоришь странно, мама, — остывает. Так нельзя говорить.
— Остывает, Надя. Человек смолоду раскален добела, потом постепенно жар в нем тухнет, остывает он. Я по себе знаю. В девках была — на морозе от меня пар шел. Теперь разве сравнить. И говорю я как-то иначе, и думаю про маленькие желания. Что дальше-то будет? Мне ведь совсем мало лет, еще десять раз родить могу.
— Так и рожай, мама!
Анастасия Ивановна скосила на дочку замутненный взгляд.
— Легко подумать. Ты вот ему скажи, отцу своему. Я простая женщина, у меня голова просто устроена. А уж Павел теперь — высоко от меня. Мне к нему с женскими делами подступиться и страшно, и стыдно. И вот поверишь ли, пока мы молоденькими были, никакой разницы я не чувствовала. Никакой. Парень как парень, веселый, с закавыками. Таких-то за мной сразу трое увивалось, все похожие. Единственно, что твой отец мне больше по сердцу пришелся. Но время минуло — и далеко он от меня отдалился. Далеко, Наденька! Другой раз я замечаю, что стала вроде ребенка для него. Говорит со мной, как с ребенком, какими-то легкими словами, жалеет, нянькается…
Надя слушала, вскинув брови от удивления. Поди ты, какие чудеса.
— Ты, мамочка, юродивую только из себя не строй, ладно? — нашла она добрый ответ на материны излияния. — Сегодня же с отцом поговорю насчет тебя.
— Ой, не надо! — Анастасия Ивановна не на шутку струсила. — Не поймет он ничего, расстроится. Зачем его лишний раз тревожить… Я ведь к чему разболталась-то. Ты сказала — рожать мне, а я тебе объясняю. Отец не захочет.
— И об этом с ним поговорю. Давно пора завести мне маленького братика.
— Хорошо бы, да где там. Лучше уж его не озадачивать. А если ты ему скажешь, он подумает — я подучила. Замолчит на неделю. Ты же знаешь, какой он бывает. А я не могу, когда он не разговаривает. Я его тогда убить готова… Человек все же он какой: добрый-добрый, а заупрямится, хоть пилу об него тупи, не перепилишь.
На Анастасию Ивановну иногда находил стих, и она принималась много, быстро говорить, соскакивая с темы на тему, словно боялась, что ее в любой момент могут оборвать, и уж навсегда.