В кафе по соседству Пугачев, не советуясь с Надей, заказал орехи со сливками, кофе, бутылку воды.
— А вино разве не будем пить? — наивно спросила Надя.
Он ответил ей быстрым насмешливым взглядом, подозвал официантку и попросил триста граммов легкого вина «для девушки».
Через полчаса они беседовали как старые приятели. Вино стояло нетронутое. Надя измазалась шоколадом, раскраснелась, успокоилась. Вздорные мысли покинули ее. Федор Анатольевич говорил без умолку, глухо, возбужденно, иногда подносил рюмку ко рту, но тут же ее отставлял:
— Время — вот бог над людьми, вот высшая инстанция. Неумолимое коварное время. Я помню, Надя, как умолял раньше время: ну пожалей! не уходи от меня так скоро! Я тогда хорошо чувствовал, что время — единственный бог. Его частицы рассеяны в нас. Мы приходим из времени и уходим в него. Я физически его чувствовал, как реку, которая нас уносит. Там, где омута, река замедляет течение. Слушаешь, Надя? Я искал во времени не скорости, а глубины. Но это трудно объяснить… Если бы не время, человек сам бы стал равен богу. Но оно сильнее… А потом я перестал замечать его власть. Пустяковый, в общем-то, случай выбил меня из колеи, и я забыл бога. Бога нельзя забывать, а человеческий бог — время.
— Это фетишизм, — сказала Надя.
— Фетишизм? Пусть. Человек становится человеком с той минуты, когда его начинают мучить так называемые вечные вопросы. Например, какие? «Что есть жизнь?», «Почему человек смертен?» — и так далее. Очень, в сущности, простые вопросы, детские вопросы. Вопросы от лукавого. Но, однажды начав задавать их себе, человек теряет покой. Остановиться он уже не умеет, не властен. Он мечется, как раненый зверь, пока не найдет какую-нибудь лазейку в этой черной стене. Он смешон, нелеп со стороны — взрослый умный человек с детским испугом в глазах. Но ведь он переживает второе рождение. В чем смысл жизни? — вот что он хочет постичь своим несовершенным разумом. И каждый из обреченных постепенно вырабатывает собственную спасительную концепцию, вернее, заимствует ее из разных источников. Иногда совершенно неожиданных. Все религии — это не что иное, как приемлемые для большого числа людей концепции смысла жизни. И концепция эта всегда есть фетиш. Потому что до объективной истины (если она существует) одинокий человеческий ум дотянуться не в состоянии, не может. Из огромного числа идей он выбирает несколько, успокаивается на них и тогда уже начинает мало-мальски без страха существовать.
— А кто не находит?
— Тот погибает.
— Наука тоже фетиш, Федор Анатольевич?
— Один из самых типичных. И наука, и искусство, и философия, и… пьянство.
— Вы очень мрачно смотрите на мир, товарищ инженер. А любовь — тоже фетиш?
— Нет, любовь — это инстинкт, не состояние, а свойство души.
— Мудрено вы разговариваете с бедной девушкой Наденькой. Хотите, видно, интеллектом меня обескуражить. Только я всяких этаких речей за полгода — во сколько наслушалась. По-моему, человек начинает фетиши выдумывать просто от лени, от безделья и, может, от нездоровья. Но вы-то не больны, Федор Анатольевич. Зачем вам это нужно?
Пугачев покачал головой, в сотый раз поднес рюмку ко рту.
— Да пейте, пейте. И я выпью. Пьян да умен — два угодья в нем.
— В вас очень много здравого смысла, — сказал Пугачев задумчиво. — И я надеюсь, что вы будете счастливы когда-нибудь. Хотя для думающего человека счастье почти невозможно.
— Где столько несчастных, — продолжила Надя. — Где благополучна лишь посредственность. Так?
— Я устал, — сказал Федор Анатольевич, — от этой нашей болтовни.
Надя видела, что он сожалеет о своей неуместной запальчивости. Она улыбнулась ему, хорошо так улыбнулась, как любящая мать не очень удачливому сыну.
— Мне кажется, Федор Анатольевич, что я старше вас. Вы обижаетесь, как маленький, дуетесь, отворачиваетесь. Зачем это? Хотите, я вам правду скажу?.. Мне весело сидеть здесь с вами, и слушать, и смотреть. Я сама не знаю, как это получилось. Еще утром я ненавидела вас. Но теперь прошло. Совсем прошло! — ее золотистые глаза не лгали и не умели лгать.
Он залюбовался ими, и в груди его тяжело ворохнулось бревно предчувствия. В груди его ожила на мгновение такая боль, что свет померк и люди, стены, столики растеклись в сизое пятно.
— Не надо так, Надя, — попросил он. — Я ведь не железобетонный.
— Что с вами?
— Ничего, — он испугался, что выдал себя с головой, выставил себя на посмешище перед девчонкой. Мало над ним смеялись, еще захотелось.
Надя тоже испугалась темноты, выплывшей на его щеки.