— Вам плохо? Выпейте вина.
Он осушил бокал с наслаждением. Призраки отступили. То, что ему померещилось, было нереально, невозможно и оттого особенно восхитительно. «Кто-то все равно будет мужем этой девушки, — подумал Пугачев. — Какой-нибудь ухарь. Наверное, она будет плохой женой, слишком избалованна, требовательна, непостоянна. Но как же чудесно смотреть в эти умные глаза и слушать этот звенящий, напряженно-изнеженный голос».
И дальше: «Ты ищешь себе нового идола, Федор, так уж ты устроен. Но разве тебе мало Алеши? Служи ему, поклоняйся. Прошибай ради него лбом пустоту. Мальчик стоит того».
Я НЕ ТАК ЖИВУ, подумал он.
— В моем возрасте, — сказал он Наденьке, — человек начинает заново усложнять мир. От этого он не становится лучше. Ни человек, ни мир.
Надя понюхала вино, посмаковала глоточек и заела шоколадом. Ее немного потянуло домой.
— Он начинает искать в мире ценности, — продолжал Федор Анатольевич, — которые когда-то утратил. Более идиотского занятия нельзя и выдумать.
Надя сказала:
— Федор Анатольевич, мне пора домой.
— Да, конечно. Сейчас, только расплатимся.
— Но если вы хотите, посидим еще?
— Зачем же, сейчас пойдем.
— Я передумала, мы будем сидеть тут до закрытия. А после поедем в ночной бар. В «России» есть ночной бар.
Пугачев махнул официантке, расплатился рублями и мелочью. Оставил на чай полтинник.
— Какой вы щедрый, — сказала Надя.
Пугачев на нее не глядел больше. Он решал, следует ли ему допить вино, которого еще порядком оставалось в графинчике. И решил, что следует, то есть обязательно надо допить. Раз уплачено. Он подумал, что зря так распинался перед Надей, и не просто распинался, а жулился выглядеть поинтересней. Вот уж истинно — со свиным рылом в калашный ряд. Но что поделаешь, если накатила такая минута… Сейчас они расстанутся и, скорей всего, больше никогда не увидятся. Это справедливо.
— Я забыла спросить, — напомнила о себе Надя, — как у вас кончилось тогда, с затоплением?
— Сто рубликов у меня отхапал товарищ Пименов. Да-с, идемте?
Он встал и пошел к выходу, не оглядываясь. Нервы его были не в порядке. В последнее время его настроения быстро менялись, и он ничего не мог с собой поделать. Сейчас смех, а тут же рядом — черная меланхолия, будто кто-то раз за разом совал его в прорубь и вытаскивал на солнышко. Кто-то безжалостный над ним куражился.
Помогая Наде одеваться, придерживая ее шубку, он вдохнул незнакомый слабый аромат ее волос. «Чудо, — подумал он. — Она вся чудо! А я старый издерганный хрыч».
На улице ветер стих, было морозно и необыкновенно светло.
— Как же Алеша один дома? — спросила Надя.
— Он привык.
— Вы часто уходите по вечерам?
— Бывает. Я подрабатываю, даю уроки математики оболтусам, которых родители прочат в институт.
— Ах, так вы репетиторствуете? Вот откуда эти шальные полтинники на чай.
Они дошли до остановки автобуса.
— Может быть, пройдем пешком немного? — нерешительно предложила Надя, поражаясь собственным словам.
— Как угодно.
— А вам не угодно?
— Мне угодно, что вам угодно.
— Не умеете вы ухаживать, Федор Анатольевич. Знаете, как за мной мальчики в университете ухаживают? С трепетом, — она соврала, конечно. Никто за ней, собственно, не ухаживал, если не считать Виктора Муравьева. Так тот не ухаживал, а подстерегал.
— Вам все к лицу, Надя, кроме пошлой игривости.
— Федор Анатольевич, а почему вы то «ты» мне говорите, то «вы». Давайте перейдем на «ты». Можно, я буду называть вас Федей?
— Пожалуйста. Если угодно.
— Угодно, угодно. Посмотри, Федя, какой прекрасный зимний вечер. Стоит ли в такой вечер закапываться носом в землю… Посмотри, какая красивая девушка шагает рядом с тобой. Ну, погляди на меня, Федор.
Они проходили мимо железного забора Института стали и сплавов. Пугачев резко дернул ее за руку и потянул к себе. Гнев исказил его черты, как писали в старину.
— Ты дразнишь меня? Зачем? Это подло!
— Федор Анатольевич, миленький, я…
Он стиснул ее, как мяч, неудачно, больно поцеловал в угол рта, оттолкнул, замер.
— Вот те на! — сказала Наденька. — Сколько огня в пожилом человеке.
Она смеялась. Губы ее смеялись, но не глаза. Он не мог понять, что это. Почему она смеется?.. Ах, да. Она смеется, потому что он смешон. Смешон со своим поцелуем, со своими разглагольствованиями, со своей упадочнической жизнью. Смешон, как сто клоунов на арене цирка. Все, что раньше с ним происходило — год и десять лет назад, — было не так убийственно, как этот смех. Раньше он только приближался к финишу, а теперь достиг его. Наконец-то! Он поцеловал в порыве безрассудства милую, изумительную, умную девушку, и она испытала не испуг, не гнев, не неприязнь, не обиду, нет — он рассмешил ее до слез. Вон как рассмешил — до родимчика.