— Простите, — сказал он. — До свидания.
И пошел вихляющей походкой, сознавая и надеясь, что со спины он еще смешнее.
— Куда же вы? — окликнула Надя и побежала за ним.
Догнала. И увидела, что Пугачев плачет. Вернее, не плачет, а дергается, давится хрипом. Словно его ранили в спину, пока он уходил от нее, и сейчас он упадет в снег.
— Я не хотела вас обидеть! — сказала Надя. — Перестаньте! — крикнула она. — Да перестаньте вы дергаться, как преступник на электрическом стуле.
Она потянула его за рукав к заборчику.
— Послушайте, Федор Анатольевич, так невозможно. Нельзя так! Я смеялась от неожиданности. Федор, меня никто так не целовал, с наскоку. Да знаете ли вы, сколько мне лет, в конце-то концов? Мне семнадцать лет. Что вы себе вообразили? За кого меня принимаете? Я смеюсь, когда мне не по себе. Ну перестаньте, прошу вас! Повернитесь ко мне. Люди вон смотрят. Как не стыдно! Из-за вас у меня судорога в нежном теле.
— Уйди! — приказал Пугачев, глядя в высокое звездное небо.
— Никуда не уйду. Вот еще! Набросился, измял всю, как цветок, а теперь гонит. Знаешь, кто так поступает с девушками?
— Уйди, Надя!
— А ты не будешь больше плакать?
Он нагнулся, зачерпнул снегу и крепко растер лицо.
— Надя, давай расстанемся. Поздно уже. Меня сын ждет. До свидания.
— Когда?
— Что когда?
— Когда будет свидание?
— Может быть, ты спятила, Надя?
— Может быть, — в самом деле она не вполне давала себе отчет в том, что делает и говорит. Слова вырывались быстрее, чем она успевала уловить их смысл.
Они мирно распрощались на остановке, и Федор Анатольевич записал номер ее домашнего телефона. Обещал позвонить…
За вечерним чаем Надя несколько раз ответила отцу невпопад.
— Какая-то ты сегодня не такая, — внимательно вгляделся в дочку Павел Павлович. — Мать, ты не знаешь, что с ней? Какая-то она квелая.
— Ничего со мной, папа.
— Где же ты сегодня пропадала?
— В кино.
— И что видела?
— Не помню уже…
— Нет, мать, с ней определенно что-то случилось, с нашей студенткой. Смотри, из нее слова не вытянешь. Может, ты влюбилась, Надюшик? Ха-ха-ха!.. Влюбилась, что ли, я спрашиваю?
— Нет, папа.
Тут уж и Анастасия Ивановна забеспокоилась. У Наденьки был отсутствующий вид, и сахар в чай она забыла положить.
— Наденька, у тебя не температура, девочка?
— Да что вы ко мне пристали все! — вспылила Надя. — Делать вам больше нечего. Спать я хочу.
— Так ступай ложись, малыш, — ласково посоветовал Павел Павлович. Он сам еле боролся со сном, а еще ему предстояло править статью.
Надя медленно разделась и уложила себя в постель. В маленькую комнату из окна тянулся синий зимний отсвет, стены мерцали, отражая полумрак. «Сейчас я подумаю».
Но думать, собственно, было не о чем. О чем думать? О том, что она весь вечер вела себя недостойно и гнусно, смутила покой чужого ей человека? Что ж, этого теперь не поправить. Да и что особенного? Посидели в кафе, наговорили друг другу необязательных фраз, каких-то намеков — и разошлись. Ведь ерунда. Неужели Федор Анатольевич всерьез может помыслить о каких-то особенных отношениях с ней? Он — с ней? Бред собачий!
Надя улыбнулась и закрыла глаза. Сна не было. Вязкое болезненное томление наплывало на нее из углов комнаты. Она побыстрее зажгла ночник. Комната — та же, что и всегда: шкаф у стены, этажерка с книгами, на столике у окна грозится копьем фарфоровый рыцарь. Любимая кукла Анюта свесила со шкафа белокурую головку, на шее ожерелье из красных круглых стекляшек. Тепло в комнате, тихо, покойно. А сна нет. Совсем не хочется спать. И лежать не хочется. И вставать тоже. Ничего не хочется. Капельку хочется уткнуться в подушку и зареветь. Отчего это?
«Зачем он так бросился на меня и поцеловал? — подумала Надя. — Кто он такой, чтобы меня целовать?»
Надя прислушивалась к себе с напряженным любопытством и при этом ощущала, что совершает нечто не вполне дозволенное, про что лучше никому не знать. Таинственная, темная работа в ней происходила. «Вот еще, — сказала она своим тапочкам, и кукле Анюте, и рыцарю. — Вот еще чего не хватало! Прямо дурь какая на меня накатила. Дурь, и больше ничего».
В комнату постучал и протиснулся Павел Павлович.