Петр Гаврилович был, в сущности, неплохим человеком и честно относился к своим обязанностям, но начальником группы он стал по недоразумению, как по недоразумению работала здесь Евдокия Кукушкина. Надолго затянувшееся недоразумение раньше бесило Пугачева. Втайне он обвинял заведующего Лаврюка, который, не имея сам яркой творческой индивидуальности, естественно, подбирал себе помощников по уровню. Да разве только в этом обвинял он Лаврюка и многих других. Все, что хоть как-то подтверждало никчемность и пустоту окружающих его людей, он лелеял и оберегал в душе, как скупец оберегает и пересчитывает по ночам накопленное золото. Теперь же он вдруг разглядел в Петре Гавриловиче милого добродушного ворчуна, напрягающего все силы, чтобы справиться с тем, с чем он справиться никак не мог; а в Евдокии Кукушкиной увидел просто несчастливую женщину, которая и не могла быть счастливой, потому что всю жизнь провела там, где ей несвойственно и не надо было находиться. И он проникся сочувствием к ним обоим, даже попытался сказать комплимент Евдокии Кукушкиной, но с непривычки получилась неловкость. На комплимент по поводу ее новой шерстяной кофты Евдокия Степановна злобно ответила, что понимает намек и ничего другого от него не ожидала, потому что давно его раскусила.
Два дня Пугачев переживал статью в журнале, но как-то странно. Например, его почему-то сильно задело, что статья была напечатана мелким шрифтом и с нелепым переносом со страницы на страницу, отчего, казалось ему, затушевывалась стройность доказательств. Расстраивало также, что сотрудники и сам Лаврюк, по всей вероятности, придают большое значение инциденту.
Еще его мучило любопытство. Ежедневно завершалось множество удачных работ, кто-то защищал ученые степени и получал награды, но Пугачеву очень хотелось узнать, что чувствует именно неизвестный Р. Крауль, кто он такой и как у него складываются дела. Он позвонил в журнал и выяснил адрес этого Р. Крауля, назвавшись его братом, но дальше не пошел, любопытство исчерпало себя.
К нему в гости заехал Иоганн Сабанеев, однокурсник, с которым они два года жили в одной комнате общежития. Сабанеев год после института проболтался на номерном предприятии, а потом покинул Москву, даже не позвонив, не попрощавшись. И несколько лет не подавал о себе вестей.
Пугачев обрадовался его появлению. Сабанеев, он помнил, обладал непоколебимой устойчивостью духа, которая благотворно влияла на его товарищей. В трудные минуты он бывал просто необходим. Сабанеев смеялся и шутил, когда не на что было пообедать, с ясной улыбкой переносил экзаменационные бури. Сабанеева любили друзья, а те, к кому он относился плохо, избегали его пристального взгляда.
— А где Клара? — первое, что спросил Сабанеев, не успев вырваться из дружеских объятий.
— Клара давно от меня ушла, — ухмыльнулся Федор Анатольевич, не ощущая ни досады, ни горя. — Не понравилось ей со мной жить.
— Жаль, — посетовал Иоганн. — Ну что ж, большому кораблю — большое плавание… И сын, конечно, с ней?
— Нет. Мы с Алешкой вдвоем. Он на улице, скоро заявится.
— Понятно, — буркнул Сабанеев, явно соврав.
Позже, когда они сидели на кухне за столом и распивали принесенный Сабанеевым коньяк, Федор Анатольевич поподробнее поведал другу о своей жизни. И, рассказывая, радостно сознавал, что все прошло: успокоилось сердце, не болит нигде. Не доверяя себе, Пугачев вспомнил самые унизительные подробности — и ничего, тихо. Как будто о другом рассказывал: можно пошутить, поиздеваться, придать истории философскую окраску — и все без надрыва.
— У тебя-то как? — спросил он Сабанеева.
— Я, представь, женился удачно. На оседлой цыганке. Не веришь? А я тебе ее покажу скоро.
— Каким образом? Где она?
— Там же, где и я. В Федулинске.
— Что такое — Федулинск?