— Это город, Федя. Который культурному человеку стыдно не знать. Центр научной мысли, перспективнейшие условия работы, огромный институт и так далее. Я тебе все расскажу, затем и приехал. Я ведь за тобой приехал, Федя.
— Хорошо, — хмыкнул Пугачев. — Погоди минуту, чемодан соберу.
Но Сабанеев не принял шутки. Больше часа без пауз он с воодушевлением рекламировал город Федулинск, один из многочисленных российских городков, где по велению времени, как грибы после дождя, выросли научно-исследовательские комплексы. В конечном счете рассказ Сабанеева сводился к простой вещи: в Федулинске все обстоит идеально, кроме того, что там нет Федора Пугачева и еще нескольких знакомых им ребят, у которых на плечах не тыквы, а головы.
Хорошо было сидеть, пить коньяк, внимать Сабанееву, его волшебной сказке про город Федулинск, куда скоро съедутся люди с размахом. Не иначе как мир потревожат большие перемены.
— У тебя диссертация по какой теме? — спросил Иоганн.
— Нету у меня диссертации, Ганя, — огорчил друга Пугачев. — И что-то не предвидится.
Сабанеев ненадолго сосредоточился, ковыряя вилкой в остатках консервов.
— Чего же ты мне не написал? — сказал Сабанеев. — Хотя да. У тебя не было адреса.
— Скажи, Ганя, — в свою очередь спросил Пугачев, — а тебе не надоела вся эта канитель?
— Какая?
— Да вот все это, что мы делаем. Наши мизерные хлопоты.
— Понятно, — Сабанеев еще в институте любил говорить «понятно», когда оказывался в тупике. — И давно у тебя меланхолия?
— Брось! Мы не дети. Меланхолия тут ни при чем. Скучно! Человека-то не переделаешь. А я пригляделся к людям, Ганя. Впечатление такое — многие только вчера из пещеры.
Сабанеев сказал твердо:
— Я завтра отправляюсь. А недельки через две на твой институт придет запрос. Если ты не приедешь, то будешь самая последняя сволочь, Федька Пугачев. Ты понял меня?
— Я-то тебя хорошо понял, а вот ты меня вряд ли.
— Мне некогда, — сказал Сабанеев, — вдаваться в твои грошовые переживания. Не хочу разочаровываться в старом товарище… Послушай, Федька, обещаю тебе, что в Федулинске ты мигом придешь в себя. И люди опять станут как боги.
Воротился с гулянья Алексей. Ворвался с шумом, что-то выкрикивая на ходу, но, натолкнувшись на гостя, с достоинством поздоровался и чинно прошествовал в комнату. Отец вызвал его оттуда:
— Это мой друг, Алеша. Я тебе про него рассказывал — дядя Иоганн. Помнишь? Самый великий ученый из всех великих.
— Самый великий — ты, папа! — убежденно поправил отца Алеша. — Я рад, что вы приехали к нам в гости, дядя Иоганн.
Иоганн Сабанеев разглядывал мальчика с откровенным восхищением.
— Ты тоже будешь ученым, Алеша?
— Скорее всего — нет. Я, наверное, буду врачом.
— Почему врачом?
— Это сложно, — сказал мальчик. — Так сразу не объяснишь.
Сабанеев не выдержал и взялся хохотать. Мальчик с укоризной взглянул на отца: ну, мол, и друг у тебя. Ненормальный, что ли?
— Все, — перебарывая смех, воскликнул Сабанеев. — Ты, малыш, далеко пойдешь и оставишь позади нас, стариков. Далеко пойдешь и далеко оставишь. И сейчас видно, что нам за тобой не угнаться. Ты не обижайся на мой глупый гогот. Это я от зависти.
— Я люблю, когда смеются! — сказал мальчик. — Папа, ты купил хлеба к ужину?
— Нет, Алешенька, но мы с дядей Иоганном сейчас сходим, купим.
— Тогда я буду делать уроки.
«Ну? — взглядом спросил Федор Анатольевич у друга, — Каков?» Сабанеев вдруг погрустнел, откинулся к стене. И Федор увидел, что первое его впечатление, будто друг почти не изменился, неверно. Сабанеев не очень постарел, но по его виду уже нельзя было угадать, что он имел первый разряд по многоборью.
Вечер был долгий. Они сходили в магазин. Пошатались по Ленинскому проспекту. Потом ужинали втроем. Когда Алеша лег спать, опять вышли на улицу.
— Москва! — сказал Сабанеев с незнакомой Пугачеву патетикой. — Вот по ней больше всего я скучаю в Федулинске. Она манит, как женщина. Но это хорошая, светлая тоска. Ты не бойся, Федя, оставить Москву. Не бойся! Главное, чтобы она нас не оставляла.
— Ничего я не боюсь.
Федор о многом успел в этот вечер рассказать другу, об одном старательно умалчивал, о Наде Кораблевой. Не забывал о ней ни на минуту и умалчивал. И Сабанеев, кажется, всего себя открыл, как на исповеди, но о чем-то тоже умалчивал. Федор чувствовал провал, к которому Сабанеев изредка приближался и замирал, как конь, поднявший копыта над гадюкой. Это было что-то плохое, темное, потому что, когда Сабанеев сгоряча подбирался к этому провалу, то замолкал мгновенно и лицо его пересекала чуть ли не судорога. Что это было? Зачем знать? У каждого есть в груди своя боль, которую никому не покажешь. Проще умереть.