Утром Пугачев проводил друга на Курский вокзал. Оба не выспались и с некоторой неловкостью вспоминали о ночных излияниях. Серое влажное небо одинаково угнетало обоих. Но на прощание Сабанеев сказал со вчерашним азартом и настойчивостью:
— Жди вызова, Федор Пугачев! Не тушуйся. Я все понял про тебя. Жди!
Федор Анатольевич вяло скривился в ответ. Поезд тронулся и увез Сабанеева.
Пугачев зашел в привокзальный буфет позавтракать. На работу он уже опоздал и решил, что лучше будет явиться к обеду. Опоздание на полдня, как правило, не так бросается в глаза, как опоздание на десять минут. В буфете он взял стакан кофе, два бутерброда с подсохшим окороком и пристроился за угловой столик. Народу было почему-то мало, и многие столики пустовали, но к нему сразу же направился мужчина в каракулевой шапке.
— Разрешите?
Пугачев кивнул. Мужчина был один их тех редких людей, увидев которых тут же хочется кричать «караул». Кожа его была изъедена оспой, нос крючком, и на кончике носа ссадина, зато глаза сияли веселым сумасшествием. Мужчина ловко вывернул из рукава четвертинку, отколупнул пальцем затычку, плеснул себе в стакан:
— Примешь?
— Нет, благодарю!
— А я приму. Самое милое дело с утровья подлечиться.
Пугачев без аппетита жевал бутерброды, мужчина с сомнением прихлебывал водку. Заедал он черной горбушкой, макая ее в соль.
— Куда едешь, братишка?
— Никуда.
— Ишь ты. Никуда — это значит и ниоткуда. Ловишь? Философия, братишка… А меня вот вчерась в вытрезвиловку замели. Отдохнул хорошо, с удовольствием, жаловаться грех, только дорого очень. Восемь рублей с меня слямзили да вдобавок ремень сперли. Не было, говорят, на тебе никакого ремня. Но я-то помню, что был. Утром был и днем был, куда же он к вечеру делся? На бляху позарились, я понимаю. Бляха у меня была красивая, кореш сварганил в подарок. Таких больше нет блях, одна была. Из латуни. На ней, слышишь, баба была вырезана, и самый этот штырек для дырочек у ней из пупка торчал. Забавная штуковина! Только неделю и погордился.
«И это жизнь, — думал Пугачев. — И такая есть жизнь. Может быть, ничуть не хуже моей».
Ему нестерпимо хотелось выпить, и он обрадовался, когда мужчина сделал последний глоток.
— Точка, — сказал тот, изучая четвертинку на свет. — Теперь значительно легче будет для организма… Может, скинемся?
— Нет, — ответил Федор Анатольевич. — Мне на работу.
— И мне на работу. Да я вот не пошел. Подумаешь, какое дело работа. Разве в ней смысл? Работа от нас никуда не денется, ее кругом навалом. А вот так, чтобы с утра выпить с товарищем — это не всегда бывает. Это редко бывает. Жаль, что ты меня не понимаешь, братишка.
— Я понимаю, — Пугачев упорно дожевывал бутерброд. — Где тебе шнобель-то поправили?
Мужчина нахмурился, не угодил ему вопрос.
— Хочешь — и тебе поправят? — сказал он вдруг с угрозой, и очи его заискрились, как лампочки при коротком замыкании.
— Мне не надо. Спасибо!
— Не надо, тогда не лезь, ежели с тобой по-человечески обсуждают… Нос мне Коляна подбил, кореш мой. Ты лучше спроси, где теперь Коляна. Думаю, теперь Коляну в Склифосовском по частям складывают. Когда склеят, я ему еще добавлю.
— Крепко, — одобрил Пугачев. — Ну, я пошел, будь здоров, морячок.
Мужчина задержал его мановением руки:
— У тебя двугривенный не найдется?
Федор Анатольевич отвалил ему тридцать копеек, больше у него не было мелочи.
Он шагал по немноголюдной улице, и на душе у него было красиво, возвышенно. Серая, предвесенняя грязь хлюпала под ногами. Мокрый душный воздух окутывал ноздри шершавым сквознячком, в котором ощутимо густели ароматы близкой весны. Большинство прохожих имело вид людей, направляющихся в баню, предчувствующих спасительную испарину на усталых телах. Так их воспринимал Пугачев, потому что притомился, но чувствовал, что скоро этой свинцовой усталости придет долгожданный конец.
Он задержался у пустой телефонной будки. Номер он помнил отлично, уж сколько дней этот номер терзал его, будто оттиснутый в мозгу яркой тушью. Чуть помедлил и крутанул диск. Звякнула монета, и незнакомый женский голос сказал:
— Алле, вас слушают.
— Будьте добры, попросите Надю!
— А Наденька в университете, — едва заметное удивление в голосе. — Кто ее спрашивает?
— Знакомый один. Разрешите, я позже позвоню?
— Конечно, звоните. Она придет около пяти, звоните!