— Спасибо! До свидания.
Дзынь! Отбой. «Хорошо, — подумал Пугачев, — что она придет после пяти. Это, наверное, ее мама брала трубку. Какой добрый, вежливый голос».
Надя Кораблева на последней лекции чуть было не прикорнула. Читал «зарубежку» Константин Эдуардович Быстрицкий. Дремали-то многие. Некоторые листали под столами романы или готовили задания на следующий день. Только самые непробиваемые отличники усердно записывали невнятное бормотание Константина Эдуардовича, да несколько влюбленных в него девиц ошалело пялили глаза. Что говорить, Быстрицкий был красив. Одухотворенное узкое лицо, пышные черные почти женские локоны прически, нервные худые руки, испуганный взгляд темных огромных глаз — все это делало его похожим на затравленного поэта эпохи инквизиции. Смотреть на него было приятно, слушать утомительно. Константин Эдуардович обладал дикцией пятилетнего ребенка и к тому же имел склонность к каким-то нелепым театральным эффектам: он мог с силой шмякнуть учебником о стол или вдруг воздевал обе руки к небу и окостеневал, кося глазами на дверь, словно ожидая оттуда появления нечистой силы. Вероятно, эти трюки вытекали из смысла его речей и должны были как-то их подкреплять, но из-за слабости голоса и бормотания смысл мало кто улавливал, поэтому изолированные сопроводительные позы вызывали лишь недоумение и смешки. К счастью, Быстрицкий не только плохо говорил, но был и глуховат. Во всяком случае, никакой громкий звук в аудитории не мог сбить его с толку.
Все бы это было забавно, если бы на зачетах Константин Эдуардович не требовал пунктуального воспроизведения своих лекций, которые во многом расходились с текстом учебников. От поколения к поколению, от курса к курсу вот уже семь лет передавались замусоленные конспекты его лекций, отпечатанные в университетской типографии. И каждый, кто брал их в руки, мысленно благодарил неизвестных героев, сумевших когда-то толково застенографировать каждое его слово. В Надиной группе, как и в любой другой, уже произошел ряд событий, которые впоследствии составят историю этой группы. Один случай был такой. В зимнюю сессию Виктор Муравьев сдавал зачет Быстрицкому и забыл какую-то дату. Чтобы скрыть замешательство, он вскинул руки к небу и застыл, глядя на дверь, то есть в точности воспроизвел любимую позу преподавателя, долженствующую выражать мистический экстаз. При этом (по свидетельству очевидцев) лицо у Муравьева было настолько идиотски восторженное, что Константин Эдуардович не усомнился в искренности жеста. Более того, он проникся симпатией к Муравьеву и поставил ему зачет, заметив:
— Знаете ли, на меня тоже производит сильнейшее впечатление эта именно страница. К сожалению, теперь мало кто понимает красоту эллинской речи, — и даже произнес цитату, из которой действительно никто не понял ни слова. Потом он торжественно вручил Виктору зачетку и пригласил заходить к нему запросто (не уточнив, правда, куда заходить).
Лекции Быстрицкого были хороши тем, что на них каждый мог заниматься своим делом. «А ведь он умный человек, — размышляла Надя, — очень любит свой предмет. И что толку? Знает ли он сам о своем недостатке? Когда-нибудь, наверное, знал, но теперь кто ему укажет. Он забыл, бедный, и воспарил, и перестал следить за собой, превратился в посмешище. Вот хороший урок гордецам».
На стол перед Надей упала записка. «Надя, ты похожа на сову. Проснись! Мир прекрасен! Инкогнито, который готов на тебе жениться!» Надя узнала почерк. Это Мишка Горелов мается от безделья. Удивительно трудолюбивый парень. За день он рассылал по две-три записки почти каждой девушке с курса. Вполне мог заменить средней мощности районный почтамт. Конец всех его записок был убийственно однообразен. Он либо предлагал жениться, либо просто «отдаться наплыву чувств». Вообще же Мишка был безобидным дружелюбным парнем. И не очень занудливым. Надя ему ответила: «Мишель! Покоренная вашими домогательствами, я даю вам честный положительный ответ. Не забудьте захватить с собой паспорт. Инкогнито, готовая на все в любое время суток». Подумала и на сложенной бумажке надписала: «Виктору Муравьеву. Секретно». Вроде бы по ошибке. Пусть немного встряхнется старый друг. Она повернулась чуть в бок и незаметно наблюдала, как Муравьев получил записку, как развернул и прочитал. На лице его отразилась глубокая внутренняя борьба. Он порвал записку на мелкие клочки, скомкал и поднес ко рту, делая вид, что глотает.
Последнее время Виктор Муравьев часто уединялся с Симочкой Пустовойтовой. Они курили и о чем-то горячо беседовали. Симочка, беседуя с мальчиком, имела привычку будто невзначай класть ему руку на плечо и приближала лицо на расстояние спичечного коробка. Несколько раз Надя замечала, как они вдвоем пили кофе в буфете на втором этаже. Виктор улыбался, слушая птичье воркование Симочки Пустовойтовой, и казался вполне довольным судьбой. «Что ж, — красиво грустила Надя, — вот она какая — мужская любовь и верность. Да и то подумать, кто может устоять перед чарами Симочки Пустовойтовой? Обаятельнейшая, удивительная девушка, у нее три «хвоста», возможно, скоро ее турнут отсюда, а она и в ус не дует. На ее месте я бы с ума сошла от страха, а она наслаждается жизнью и увела у меня почти любимого юношу».