Иларион. Он незаконно был рукоположен семью епископами!
Антоний. Что из того? раз его добродетель…
Иларион. Полно! гордый, жестокий человек, вечно в происках и, наконец, был ведь изгнан за барышничество.
Антоний. Клевета!
Иларион. Ты не станешь отрицать, что он хотел подкупить Евстафия, хранителя приношений?
Антоний. Так утверждают. Согласен.
Иларион. Он сжег из мести дом Арсения!
Антоний. Увы!
Иларион. На Никейском соборе он сказал, говоря об Иисусе: «человек господень».
Антоний. А! это богохульство!
Иларион. Впрочем, он так ограничен, что признается в полном непонимании природы Слова.
Антоний, улыбаясь от удовольствия:
Действительно, ум его не очень-то… возвышен.
Иларион. Если бы тебя поставили на его место, это было бы великим счастьем для твоих братьев, как и для тебя самого. Такая жизнь вдали от других нехороша.
Антоний Напротив! Человек есть дух и потому должен уйти от бренного мира. Всякое действие принижает его. Я бы хотел не прикасаться к земле, — даже подошвами моих ног!
Иларион. Лицемер, кто удаляется в пустыню, дабы свободнее предаваться разгулу своих вожделений! Ты лишаешь себя мяса, вина, бани, рабов и почестей; но ведь ты даешь полную волю воображению рисовать тебе пиры, благовония, голых женщин и рукоплескания толпы! Твое целомудрие — только более тонкий разврат, а презрение к миру — бессильная злоба против него! Вот что делает тебе подобных такими унылыми, а может быть, причиной тому и сомнения. Обладание истиной дает радость. Разве Иисус был печален? Он ходил, окруженный друзьями, отдыхал в тени олив, бывал в доме мытаря, умножал чаши, прощая грешнице, исцеляя все скорби. А ты, ты сострадаешь лишь своей нищете. Словно тобою движет угрызение совести и дикое безумие, в котором ты способен даже отпихнуть ласкающуюся собаку или улыбающегося ребенка.
Антоний разражается рыданиями.
Довольно, довольно: ты слишком возмущаешь мое сердце!
Иларион Отряхни червей со своих лохмотьев! Восстань из нечистот, в которых ты погряз! Твой бог — не Молох, требующий тела в жертву себе!
Антоний. И все же страдание — благословенно. Херувимы склоняются, приемля кровь исповедников.
Иларион. Восхищайся тогда монтанистами: они всех превзошли.
Антоний. Но ведь истина учения порождает мученичество!
Иларион. Как может оно доказать его истинность, раз оно одинаково свидетельствует и о заблуждении?
Антоний. Умолкнешь ты, ехидна!
Иларион. Да оно, может быть, не так уж и трудно. Увещевания друзей, особое удовольствие, что оскорбляешь народные чувства, данная клятва, известное опьянение, — тысяча обстоятельств тут помогают им.
Антоний отходит от Илариона Иларион следует за ним.
К тому же, этот вид смерти влечет за собой великие беспорядки. Дионисий, Киприан и Григорий избегали его. Петр Александрийский порицал его, а Эльвирский собор…
Антоний затыкает уши.
Не слушаю больше!
Иларион, повышая голос:
Вот ты впадаешь в свой привычный грех — леность. Невежество — накипь гордости. Говорят: «Таково мое убеждение, — о чем спорить?» и презирают учителей, философов, предание, наконец, даже букву Закона, которого и не знают. Ты так уверен, что владеешь всей мудростью?
Антоний. Я всегда слышу голос ее! Гремящие ее слова оглушают меня.
Иларион. Усилия постигнуть божество возвышеннее твоих самоистязаний ради того, чтобы его умилостивить. Вся наша заслуга лишь в жажде Истины. Религия одна не истолкует всего, и разрешение вопросов, которых ты не признаешь, может сделать ее более неуязвимой и более высокой. Итак, для ее спасения нужно общаться с братьями — иначе церковь, как собрание верующих, была бы лишь пустым словом — и выслушивать все доводы, не гнушаясь ничем и никем. Волхв Ваалам, поэт Эсхил и Кумекая сивилла предрекли Спасителя… Дионисий Александрийский получил свыше веление читать все книги. Святой Климент повелевает нам хранить и изучать греческую письменность. Гермас был обращен призраком некогда любимой женщины.
Антоний. Что за властный вид! И ты словно становишься выше…
Действительно, Иларион все больше и больше вырастает, и Антоний, боясь смотреть на него, закрывает глаза.
Иларион. Успокойся, добрый отшельник!
Давай сядем вон там, на большом камне, — как прежде, когда при первом проблеске утра я приветствовал тебя, называя «ясной денницей», и ты тотчас же приступал к своим наставлениям. Они еще не закончены. Луна нам достаточно светит. Я внемлю тебе.
Он вынул из-за пояса калам и, скрестив ноги на земле, держа в руке папирус, подымает взор на святого Антония, который сидит возле него, склонив голову.
Помолчав, Иларион продолжает:
Ведь слово божие подтверждено нам чудесами, — не так ли? Однако фараоновы волхвы производили их; да и другие обманщики могут производить их; люди впадают тут в заблуждение. Итак, что же такое чудо? Явление, которое нам кажется вне пределов природы. Но знаем ли мы все ее могущество? и из того, что нечто обыденное не изумляет нас, следует ли, что мы его понимаем?
Антоний. Пустое! надо верить Писанию.
Иларион. Святой Павел, Ориген и многие другие понимали его не дословно; однако, если его изъяснять аллегориями, оно становится достоянием немногих, и очевидность истины исчезает. Что же делать?
Антоний. Положиться на церковь.
Иларион. Итак, Писание бесполезно?
Антоний. Вовсе нет! хотя в Ветхом завете, признаю, есть… темные места… Но Новый сияет чистым светом.
Иларион Однако ангел-благовеститель, по Матфею, является Иосифу, а по Луке — Марии. Помазание Иисуса женщиной происходит, по первому евангелию, в начале его служения, а согласно трем остальным — за несколько дней до его смерти. Питье, предлагаемое ему на кресте, по Матфею, — уксус с желчью, по Марку — вино и мирра. Согласно Луке и Матфею, апостолы не должны иметь ни серебра, ни сумы, ни даже сандалий и посоха; у Марка, напротив, Иисус запрещает им брать с собой что-либо, кроме сандалий и посоха. Я теряюсь!..