1 мая 1917 года Петроград Художник Николай Константинович Рерих
Сердце билось ровно и сильно, наполняясь счастьем («Я жив, жив, жив и здоров!»), укором себе: нельзя торопить уход, предаваться унынию, тягостным предчувствиям. Жить! Действовать. «Спеши творить добро». Кажется, так сказано в Библии. И делать свое дело, для которого ты послан в этот мир. Тебе дано действовать! Всегда и в любых обстоятельствах.
Глубоко задумавшись, он вдруг ощутил что-то похожее на теплый толчок внутри и сразу — чувство легкого плавного парения. Открылась бело-розовая даль, постепенно густой туман начал рассеиваться, таять, и далеко на горизонте проступила гряда высоких гор со снежными шапками на вершинах. Ослепительно-синее небо сияло над ними.
«Опять, — счастливо подумал он.-Да, да! Только туда! Там спасение…»
Этот сон последнее время часто снился ему. Раз или два в неделю он видел его, засыпая внезапно, или проснувшись в середине ночи и тут же заснув опять, или утром, как сейчас. Сон был один и тот же, только, заметил Николай Константинович, постепенно в нем начали появляться не замеченные раньше детали, лишь бело-розовый туман был всегда, он как бы исполнял роль некоего занавеса и скоро исчезал бесследно, а горы укрупнялись, делались видны отчетливее, и он уже знал, что всего в горной гряде было четыре вершины и у каждой свои очертания. «Рассмотрю внимательнее первую вершину справа», — решил он на этот раз. Вершина смутно напоминала старика в остроконечной шапке, и от его плеч к центру туловища уходила широкая расщелина, в которую ниспадала белая борода — ледник или снег… Время в этом созерцании отсутствовало, и если он внезапно просыпался, было непонятно, что же произошло перед самым пробуждением. Опять появился этот розово-белый туман и поглотил не только дальнюю горную гряду, но и его? Если так, то туман осязался как нежно-теплая податливая субстанция. Или, может быть, его выводил из состояния сна опять некий толчок, не грубый, но… как сказать? Повелительный — пожалуй, точнее его не определишь.
Была еще одна странность в этих одинаковых снах: в них совершено непонятно вело себя время (если оно вообще существует). Уже давно Николай Константинович заметил, что во сне может произойти продолжительное действие с разнообразными событиями, со многими участниками, разговорами (которые, правда, потом, проснувшись, невозможно вспомнить), а проснулся — оказывается, минуло две-три минуты земного времени, в которые вмещались подобные сновидения.
В этих снах — «горных пейзажах», определил он для себя, — все обстояло иначе. Во-первых, в них ничего не происходило. Туман, дальняя горная гряда, он рассматривает ее вершины, испытывая наслаждение от этого созерцания. А во-вторых, никакого действия.
Вот и сейчас… Его, словно кокон, окутало теплое розово-белое марево, и уже ничего не было видно, когда где-то рядом прозвучал голос Елены Ивановны:
— Николя! Пора наконец завтракать.
Николай Константинович открыл глаза, все еще наслаждаясь ощущением гармонии, которое поглотило его во сне.
В дверях стояла жена, его ненаглядная Лада.
— Ты уже, оказывается, на ногах?
— А который час?
— Скоро одиннадцать.
«Я проспал в кресле три часа».
— Сейчас… Побреюсь, приведу себя в порядок.
— Хорошо. Мальчики уже позавтракали. Убежали на озеро ловить рыбу. У тебя какая-то бумага упала.
И Елена Ивановна осторожно прикрыла за собой дверь.
Внезапно заколотилось сердце. Он поднял черновик завещания, который лежал у его ног, подошел к письменному столу, намереваясь спрятать его на дне нижнего ящика, — письмо Вадима Диганова, ученика школы Общества поощрения художеств, которую возглавлял Николай Константинович, лежало в нижнем ящике сверху, на видном месте. Странно…
Через полчаса на веранде, за широким окном которой разгорался солнечный августовский день, они вдвоем завтракали под уютное пение пышущего жаром самовара. Николай Константинович украдкой наблюдал за женой: она разливала чай по стаканам, опускала в них бледно-желтые кружки лимона, зажатые специальными щипчиками — этот жест был знаком ему с давних-предавних пор… Вернее, в день их знакомства он увидел его и запомнил навсегда.
«Боже мой! Неужели с того дня… Ведь это случилось в августе! Может быть, даже 12 августа? Только тогда было пасмурно, то начинался, то переставал дождь. На станции я взял извозчика, он подвез меня до ворот усадьбы, дальше я отправился сам. Аллея через весь старый парк, могучие липы, темные стволы которых с одной стороны мокрые от дождя, впереди двухэтажный белый дом с округлой большой террасой, дорические колонны. Меня встретил старик-слуга, а может быть, дворецкий, весьма преклонных лет, величественный, в ливрее и белых чулках, справился, по какому я делу, сказал, что барин „сегодня не будут, в отъезде“, зато барыня и ее племянница дома, сейчас на прогулке, но скоро пожалуют к вечернему чаю. Он привел меня в большую гостиную — мягкая мебель, картины на стенах, на окнах задернуты шторы. Время близилось к вечеру, смеркалось. Ах эти летние сумерки в барских усадьбах России! Неужели все это в прошлом?..»
И неужели с тех пор минуло девятнадцать лет? У них уже почти взрослые сыновья, Юрию шестнадцать лет, Святославу — четырнадцать. Страшная война, захватившая половину Европы, революция, сокрушившая Россию… Пала монархия Романовых, в стране новая власть — советская, большевистская, или как там победители называют себя? Он с семьей здесь, в Финляндии, в Сердоболе, уже больше двух лет отрезанный границей от России, от Петрограда, и почти нет с ним связи, хотя северная столица рядом.
«А какая сложная, счастливая, деятельная жизнь вместилась в эти девятнадцать лет! И похоже, она осталась за той чертой, которая разделяет Россию и Финляндию. Сейчас я могу признаться себе: если бы моя жизнь действительно оборвалась в семнадцатом году, я все равно был бы благодарен Богу и за свою судьбу, и главное, за тот августовский вечер в Бологом, когда она, моя единственная любовь, моя Лада возникла передо мной в сумерках путятинской гостиной».
…Это случилось летом 1899 года. Уже известный художник Николай Константинович Рерих был откомандирован Русским археологическим обществом для изучения вопроса о сохранении памятников старины в Тверскую, Псковскую и Новгородскую губернии. На Новгородчине ему нужно было заехать в имение князя Путятина, находящееся в Бологом; член Петербургского филиала археологического общества, князь в письмах обещал молодому художнику свое содействие по интересующим его вопросам — по роду своих занятий и пристрастий князь был в них весьма сведущ.
И вот пасмурный вечер в Бологом, шорох дождя в старом парке, неосвещенная гостиная в барском доме, Николай Константинович, удобно устроившись на мягком диване под портретом какого-то предка княжеского рода Путятиных (судя по мундиру, петровских времен), полудремлет, думая: «Похоже, дворецкий не доложил обо мне, забыл». Конечно, можно встать, поискать хозяев, они наверняка уже давно вернулись с прогулки. Но не хочется…» Непонятное волнение, предчувствие томят молодого живописца…
И вот голоса, легкие шаги; несут лампу, от которой разбегается неверный свет.
В гостиной появляется молодая особа в длинном платье, рядом, с керосиновой лампой в руке, семенит дворецкий, и весь его вид — сокрушение и раскаяние:
— Извините, Елена Ивановна! И вы, господин… запамятовал вашу фамилию… Извините! Совсем по хозяйству забегался, да и старость… Старость, доложу вам, не радость.
— Да полно вам, Захар Петрович! Забыли — что ж теперь поделаешь. Сейчас попотчуем гостя чаем, и он нас простит. Вы ведь простите, верно?