И знают Черные Воины только одну страсть в земном понимании: зло в любом проявлении. Однако основным в его бесконечных ипостасях является убийство, потому что акт умерщвления человека мгновенно высвобождает жизненную энергию, которой подзаряжаются их «аккумуляторы действия»: попав в естество Черного Воина — высшее наслаждение для этих сущностей — жизненная энергия погибших людей приобретает знак минус, становится черной.
Двенадцать Черных Воинов, наблюдавших за бойцами «Кобры», были по иерархии Черного Братства магами первого посвящения, или, по земной терминологии, рядовыми воинства князя тьмы.
Да! И для полковника Чарльза Мелла, и для его бойцов они были невидимыми, потому что окружили себя гипнотическим полем, за которое не мог проникнуть взгляд обыкновенного человека.
«Кобровцы» были в состоянии увидеть только командира этого черного отряда, потому что он лишь был подготовлен к ритуалу посвящения в черные маги, он еще не решился на акт «Враты» — раздвоения. И этим человеком — пока еще человеком — был Исаак Тимоти Требич-Линкольн, суперагент немецкой контрразведки по кличке Маг.
…Необходимо напомнить читателям: одиннадцатого августа 1925 года Требич-Линкольн, находившийся в Москве, где проживал под именем Иннокентия Спиридоновича Верхового, получил из Берлина приказ, который надлежало выполнить без промедления; вот несколько выдержек из него: «немедленно отправляйтесь в Гималаи», «задача: проникнуть в экспедицию Рериха и разобраться в ситуации на месте», «помните, перед вами задача: не допустить достижения Шамбалы ни Николаем Рерихом, ни англичанами, ни советской стороной».
Тринадцатого августа Требич-Линкольн, все подготовивший для отъезда на Восток (билет до Улан-Батора уже был в кармане, отправление поезда завтра), поздно вечером — было без четверти двенадцать — возвращался домой в Измайлово в пустом трамвае — он был один в вагоне. Поздний ночной пассажир. Только что в кафе «Зеленый попугай», что на Пречистенке, состоялась встреча с агентом в спецотделе при ОГПУ Шрамом, он же в обыденной московской жизни — Борис Петрович Брембек, он же в самом близком окружении Сталина — тайный осведомитель Меченый; словом, двойной агент. Шраму Верховой дал инструкцию: какую информацию прежде всего собирать и, если командировка Исаака в дальние восточные края затянется, кому и каким образом передавать собранные сведения.
Трамвай дребезжал на поворотах, за окном темень, редкие огни; окраина города. Тоска…
Страдал Иннокентий Спиридонович: опять разлука с Лидией Павловной. Вот сейчас скажет он ей: «Завтра уезжаю», — зальется его хозяюшка слезами, прижмется к груди, в которой давно бьется холодное черное сердце, а вот в такие моменты, представьте себе, исчезает чернота окаянная, что-то творится в душе черного мага человеческое, слабое и нежное.
Однако сказать, что Требич-Линкольн — черный маг, значит поступиться истиной. Он еще не прошел первого посвящения, а только подготовлен к нему, многое знает, немало может, но акт первого посвящения — «Враты» — добровольный, ты сам должен принять решение, а Исаак еще не готов. И его не торопят. Впрочем, так ли это?..
Плеча Иннокентия Спиридоновича коснулась рука, прикосновение было сильным и властным.
«Что такое? Ведь в вагон никто на последних остановках не садился…»
— Здравствуй, Исаак, — прозвучал знакомый дружеский голос. Он быстро повернулся назад.
— Ты?.. Ты, Жак? Каким образом…
— Не задавай никаких вопросов, — сказал Жак Кальмель, его учитель и поводырь в лабиринтах Черного Братства. — Час настал: тебе нужна наша помощь.
— Какая? В чем?
— Тебя многое ждет в Гималаях, в Тибете — словом, на Востоке, куда ты послан. Будет нелегко. В одиночку не справиться. Не торопись с вопросами. — Трамвай остановился. — Выходим! Выходим, дружище Исаак! Мы на месте.
Они очутились на тротуаре, трамвай — вот странно! — без единого звука двинулся дальше, и Требич-Линкольн не поверил собственным глазам: место водителя трамвая пустовало, трамвай ехал сам по себе, а в вагоне, из которого он и Жак Кальмель только что вышли, сидели ослепительные красотки, все обнаженные, хохотали, делали им ручкой, а одну он узнал: крошка Шу, китаянка — кажется, из Константинополя?.. Да, да! Там… Притон в порту, «номера» на втором этаже, в окно виден рейд с призрачными огнями на кораблях, отражающихся в замершей глади воды. Она стояла у зеркала в рыжих пятнах по краям, рассматривая себя, и медленно раздевалась. «Да ведь Шу на следующий день убила пьяная матросня! И меня таскали в полицейский участок как свидетеля…»
— Право, дружище, нашел время предаваться бессмысленным воспоминаниям. — Жак смеялся, и в глазах его мерцал зеленый свет. — Идем, идем! Нас ждут.
— Да, идем…
Но что это такое? Ведь совсем недавно была темная окраина Москвы, еще две остановки — и пригород: дачи, сады, темь вавилонская, деревянный домик с подслеповатыми окошками, где ждет его не дождется Лидия Павловна.
А они стояли на шумной незнакомой улице: праздничная толпа, яркие витрины магазинов, кафе, рестораны, вывески на всех языках мира. А публика! Тоже со всего света, в национальных одеждах: и шуба тебе сибирская, и набедренная повязка на узких чреслах смуглой красотки с какого-нибудь экваториального острова; черный цилиндр, монокль в глазу; а вот бальное платье до полу, бисером расшитое. А транспорт! И авто, и велосипеды, и роскошные экипажи; длинный монах, весь в оранжевом, на маленьком ослике, ноги по земле шаркают. Мать честная! На санях мужик разбитной, в лаптях, с красной развеселой физиономией по асфальту жарит! Вместо лошади впряжен в сани чертенок молоденький, только копытами цокает, с языка красного, востренького капельки слетают — заморился. И общее впечатление от происходящего вокруг — весело всем до последней невозможности: хохот, песни, лица все в улыбках — правда, вместо многих лиц вовсе рожи, весьма безобразные, и с рогами, и в бородавках, с клыками, из смрадных пастей торчащими. И пара одна таких вот особей, разнополая, прямо посреди улицы совокупляется — никакого стыда. «Охальники», — сказала бы Лидия Павловна. Но все равно: праздник тут, господа хорошие, и, похоже, праздник навсегда, на все времена.
«Да что же это творится? Где это я?»
— Не бери в голову, Исаак! — Мсье Кальмель потянул его довольно бесцеремонно за рукав. — Не могу я больше ждать! Голову себе открутишь, по сторонам озираясь.
— Нет, ты мне, Жак, объясни! — уперся Требич-Линкольн.
— Да что тут объяснять? — Мсье Кальмель явно начинал злиться. — В седьмом измерении мы. Чтобы ты понял — в нашем. А еще точнее — в своем ты измерении.
— Оно — где?
— Да на Земле, на Земле, успокойся. И пересекается с тремя… Ну, людскими, что ли. Здесь они, вокруг нас. Нет, прости! Теоретически долго объяснять. Подзастрял ты в человеческих трех измерениях. Ладно! Надеюсь, скоро все поймешь. Да пошли же наконец!
Переулки, проходы, от ярких красок рябит в глазах, как-то все неестественно быстро мелькает. Звон в ушах, каменные ступени куда-то вниз, длинный коридор, сводчатые потолки, во влажных стенах — чадящие факелы…
«Или я схожу с ума? Все это галлюцинация, бред?..»
Их уже, оказывается, сопровождают трое юношей в длинных черных плащах, с факелами в руках; лица их белы, безжизненны, безукоризненной одинаковой красоты.
Открывается тяжелая дверь, закованная причудливым литьем с каббалистическими знаками.
Зал, огромный, полутемный (потолка не видно), тоже освещенный факелами. Длинный деревянный стол. За ним три старца в ярко-красных одеждах, на головах капюшоны, закрывающие пол-лица — глаз не видно, головы опущены.
— Наконец-то! — говорит один из них, спокойно, даже с некоторым сожалением. Поднимает голову, смотрит на Требича-Линкольна. Черные глаза с яркими точками зеленого огня. — Подойди, Исаак.
Он тут же повинуется, теряя волю.
— Возьми!
Старец протягивает Требичу-Линкольну маленькую стеклянную колбу с белым порошком на дне, закупоренную пробкой с веревочным хвостиком: дернешь — откроется, и крохотный лист плотной бумаги, на ней три строки, написанные латинскими буквами.