И если Владимир Иванович Даль определял честолюбие, как искательство внешней чести, уважения, почета, почестей, то Питером владела ее более сильная форма. Внутреннее честолюбие. Качественный скачок к этой изощренной форме человеческих стремлений произошел у Питера Дубойса на первом курсе университета Дьюка.
Нет, она не была белокурой бестией. Наоборот, она была небесным созданием, светлым ангелом. Впервые Питер увидел ее сидящей с подружками на траве газона около университетского стадиона. И хотя Дубойс только что довел себя челночным бегом до такого состояния, когда весь свет готов был отдать за бутылку минералки и скамейку в парке, он застыл в изумлении, как перед воротами в рай.
Питер не думал, что человеческая кожа может быть настолько тонкой и прозрачной. Он мог побиться об заклад, что самое нежное место на планете Земля — чуть повыше коленки этой девчонки или вот там, где дрожит жилка, когда она смеется.
— Эй, парень! — крикнула ему востроносая рыжая девчушка, сидевшая рядом с белокурым ангелом. — Что ты на меня так смотришь? Если я тебе так нравлюсь, гак и быть, можешь подойти еще на фут поближе.
И самое смешное, что Питер сделал этот глупый шаг.
— Клэр! — воскликнула рыжая. — Смотри, он попал под мое гипнотическое воздействие. Помнишь семинары профессора Мюллера? Внимание! Сейчас я прикажу ему сделать еще два шага…
Она забавно вытаращила глаза и, понизив голос, приказала ему:
— Сделай еще два шага и остановись!
Питер сделал еще два шага. Теперь он стоял совсем рядом с хохочущими студентками.
— Да ведь он смотрит на Клэр! — вскрикнула рыжая. — Как он на нее смотрит!
И смех оборвался.
— Сейчас я выведу его из гипнотического состояния.
Клэр поднялась с травы, подошла к Питеру вплотную, заглянула ему в глаза и вдруг… поцеловала в губы. Вернули его на землю идиотские аплодисменты, которыми ее подружки совершенно по-американски завершили сценку…
Ее звали Клэр Эпплби. Она училась на биологическом факультете. Ее будущей специальностью были птицы.
Как-то она привела Питера к себе. Он никогда еще не бывал в таких роскошных домах, где лестницы, террасы, застекленные площадки, солярии позволяли не пересекаться без нужды их обитателям. Вот если бы, скажем, Питер пошел на кухню… ему не пришлось бы идти по коридору мимо вечно больного и вечно всем недовольного отца. Готовясь к экзамену, он не затыкал бы уши, чтобы не слышать очередного скандала родителей. Словом, здесь можно было жить… Питер был несколько смущен и потерян.
Клэр порхала по дому на своих невидимых простому смертному крыльях. Она усадила Питера на белый кожаный диван в окружении каких-то немыслимых растительных лап и хвостов. Куда-то убежала. Потом появилась совсем с другой стороны. Вдруг уселась рядом с Питером на диван:
— Все. Теперь молчи и слушай. Это для тебя. Было тихо. Потом вдруг защебетала неизвестно как залетевшая сюда птица.
— Fringilla coelebs, — проговорила Клэр.
— Что? — переспросил Питер.
— Не что, а кто. Зяблик… Ну, а тут… Пусть тебе подскажет твоя русская кровь… Средняя полоса России. Разбойник.
— Соловей.
В чопорной обстановке особняка выводил свои коленца русский соловушка. Это был матерый самец, разумеется, не по виду, а по количеству звуковых фраз, Питер насчитал их больше десяти.
— Luscinia luscinia, — профессорским тоном подытожила Клэр. — Записан очень хороший образец.
— Так это запись! — с притворным разочарованием в голосе воскликнул Питер. — Ну. А я думал… Императрица! А соловей-то у вас механический и роза — ненастоящая.
— Убью, — прошипела Клэр и растопырила пальцы, готовая броситься на него. — Задушу недостойного мерзавца…
В этот момент над их головами раздался свист с прищелкиванием нового лесного маэстро.
— Клэр. Я знаю его. Певчий дрозд. Бабушка мне рассказывала, что они пропевают такую фразу…
— У мерзавцев не бывает бабушек… По латыни это…
— Тише. Давай без латыни. Сейчас мы проверим. «Фи-липп, фи-липп, при-ди, при-ди, чай-пить, чай-пить…» Слышишь? Подходит.
— Как ты сказал? Я должна это записать… Нет, потом. Пойдем лучше пить чай…
Но вдруг среди звуков леса раздался резкий гортанный кашель.
— Клэр, а это что такое?
— Это голос самой крупной птицы семейства вороновых. И самой редкой. Corvus corax…
— Ворон?…
Музыкальный центр уже играл мессу си-минор. Питер Дубойс встал с кресла и нажал на «stop». А потом… А потом светлая сказка его жизни про соловья и розу закончилась.
Он долго готовился к тому дню. Ему было пострашнее, чем первый раз выйти на ринг в клубе старого Джеки Страйка. В тот день он должен был первый раз привести Клэр к себе домой и познакомить ее с родителями. В который раз он оглядывал свою квартиру как бы посторонним взглядом, вернее, взглядом Клэр Эпплби. И понимал, что поспешные перестановки, покраски, побелки только подчеркнут скромность его квартирки.
Вся надежда была на Клэр, ведь ни разу за время их знакомства она ни словом, ни жестом не указала на пропасть, разделявшую их. Все, что между ними происходило, происходило над этой пропастью. А он только сейчас это заметил. И все из-за Клэр. Светлым ангелом она парила над провалом. И ни словом, ни жестом…
Он ждал ее на перекрестке у своего дома с букетом цветов, который не знал куда деть. Он то поднимал его перед собой, но находил себя торжественно-смешным. То опускал вниз, как веник, думая, что выглядит пошло. А Клэр все не появлялась…
Вдруг с соседней улицы вынырнул шикарный открытый «Кадиллак». Не снижая скорости, он сделал крутой вираж и затормозил напротив Питера с букетом. За рулем сидел Ричард Прайс, известный университетский плейбой, сын того самого Билли Прайса, без пяти минут миллиардера. Рядом сидел кто-то из парней его круга. На заднем сиденье весело подпрыгивала рыжая Сюзи и… белоснежная Клэр. Белоснежная — волосами, кожей и платьем.
— Питер, — крикнула Клэр, не выходя из машины, — сегодня никак не получится. Ричард уговорил меня поехать с ним на вечеринку в «Bishop Club». Ты не сердишься на меня, мой мальчик?
От этого «мой мальчик» Питера внутренне передернуло.
— Мы бы взяли тебя с собой, но вечеринка закрытая, — весело сообщила Клэр.
— Его бы туда все равно не пустили, — не поворачивая головы, заметил Ричард Прайс.
— Его бы даже не подпустили к автомобильной стоянке клуба, — поддакнул приятель.
— А букет можешь подарить мне, — захохотала рыжая Сюзи.
«Кадиллак» присел, как пантера перед прыжком, и резко рванул с места.
— Передавай привет мамочке, — услышал он голос Клэр, покрываемый хохотом компании и уносимый ветром…
Клэр… Бишоп… Где то это уже было. Что-то такое он читал. Первая любовь…
Образ Клэр он вытравил из своей души навсегда, теперь здесь поселилось только честолюбие. Честолюбие — перед самим собой.
А что Клэр Эпплби? Через несколько лет вышла за какого то богатого землевладельца из Луизианы… Впрочем, какая ему разница?
Питер Дубойс подошел к книжной полке. Из тесного ряда достал томик Набокова. «Подлинная жизнь Себастьяна Найта». Вот она — Клэр Бишоп. Первая возлюбленная Найта. Bishop — «шахматный слон». Черный или белый? Все-таки белый. Кончено, белый…
Не с тех ли самых пор в нем проявилось это пристрастие к Набокову? Клэр и Бишоп… Питеру была близка изощренная игра ума великого интеллектуала. Дубойс читал и перечитывал романы Набокова и все не мог уловить, как, в какой момент шахматные фигуры вдруг превращаются в людей, а люди совершают обратную метаморфозу… «И ферзь — соловей. Я тянусь к соловью…» Клэр. Я опять тянусь к соловью? Где жизнь? А где литература? Сами мы живем, своей жизнью, или по Набокову и Пастернаку? Ряд литературных ассоциаций опять привел его гуда, куда входить он себе запретил…
Нет, он должен разгадать эту шахматную задачу, чего бы то ни стоило. И тогда… Результат может быть прямо противоположный. Белое или черное. Те люди, игру которых он пытался теперь разгадать, могут убрать его как пешку, мешающую развитию комбинации. В любой момент. Только надо почувствовать этот момент первому, не увлечься, тогда пешка может выйти в ферзи.