В начале программы шла заставка зала, а потом уже камера переходила к ведущей, то есть ко мне.
Кошман подошел к зрительским рядам почти вплотную.
– Добрый день! Сейчас мы будем вас снимать, поэтому приведите себя в порядок.
При этих словах дамы подтянулись и достали из сумочек маленькие зеркальца. Кто-то подводил губы помадой. Кто-то поправлял волосы.
– Так. Все нормально? – Кошман взмахнул руками, как дирижер перед оркестром. – Теперь смотрите на меня. Когда я махну рукой, смотрите в камеру. Отвлекаться, вести посторонние разговоры, смотреть вниз или по сторонам – запрещается. Понятно? Так… внимание… приготовились…
Он наклонился к Маргулису, который подошел ближе к нему. Долговязый Тима напоминал вопросительный знак. Его худоба бросалась в глаза, и всем женщинам студии хотелось его подкормить. Но Тима был капризным в еде. Предпочитал натуральное мясо и соленья-варенья с собственного огорода.
– Тим! – шепнул ему Кошман. – Видишь вон ту парочку? Парень и девушка в третьем ряду справа. Скользи по ним. Фактурная будет картинка. Понял?
– Да.
В каждой программе нужно было выбирать двух-трех зрителей, на которых держался визуальный ряд. Парень с девушкой, на которых указал Кошман, действительно хорошо смотрелись. Девушка, блондинка с приятным круглым лицом и большими светлыми глазами, выигрышно выглядела в кадре. Ее темно-голубая кофточка с красивым вырезом выделялась среди монотонной одежды других зрительниц. Сидевший рядом с ней парень, темноволоcый, c глубоко посаженными глазами и высоким лбом, тоже был очень фотогеничен.
– Красивая пара! – шепнул оператор режиссеру, смотря на окошко камеры.
– И я о том. – Кошман повернулся к зрителям. – Уважаемые зрители. Сейчас все внимание. Мотор!
Камера скользила по зрительским рядам, Кошман давал команды оператору, тот послушно следовал его указаниям.
Было жарко, было почему-то очень жарко. Я была в легкой блузе лимонного цвета, выгодно подчеркивавшей мои зеленые глаза и золотисто-каштановые волосы.
По моей спине текла тонкая струйка пота. Хотелось принять холодный душ. Освежиться. Захаров сидел напротив, в светло-сером костюме, с красивым загаром – такой в меру рекламный загар, – и сверкал неприлично белыми зубами, как голливудская кинозвезда.
Это был провал.
Я с самого начала взяла неверный, как я теперь понимала, тон. В своем фирменном стиле я подкалывала и жалила его, задавая остро-колкие вопросы. Обычно от моих вопросов люди сникали, cжимались, потом в зависимости от характера и темперамента приходили в себя и начинали парировать, частенько срываясь на грубость и хамство. И тем самым выставляя себя в невыгодном свете. Я же, напротив, меняла ядовитый тон на снисходительный, и чем больше злилась моя жертва, тем более добродушно-лучезарной выглядела я.
Теперь уже никто не помнил, что я сама спровоцировала своего визави; в памяти зрительской аудитории оставался разозленный человек и мягкая ведущая, которая не обращает никакого внимания на проявленную агрессивность и грубость.
Диденко называл это профессионализмом.
Коллеги – высшим пилотажем.
Но здесь все было не так.
По какому-то странному стечению обстоятельств мы поменялись ролями. Захаров взял тон доброго дядечки, который пытается вправить мозги распоясавшейся девчонки, и в ответ на мои выпады ласково-снисходительно улыбался. От чего я все больше и больше приходила в раж.
И самое ужасно – ничего не могла с собой поделать.
Вначале шел заготовленный репортаж о проблемах исторического центра Москвы и крупных городов, которые перемежались пламенными комментариями Масолова. Этот сюжет был записан заранее. Архитектор сыпал фактами и приводил примеры из опыта других стран. Подборка репортажей была интересной и злободневной. Был репортаж из Парижа, где архитектурный облик города, складывавшийся веками, сохраняет художественное единство и сейчас. Репортаж сделал корреспондент Первого канала, остроумный и элегантный Ярослав Менакеров, который в длинном сером плаще бродил по парижским улицам и снимался на фоне Эйфелевой башни, памятников королям и революционерам. Были репортажи из Серпухова, в котором кремль разобрали на строительство метрополитена в тридцатые годы, и из Праги, где почти полностью сохранилась старина.