Он встал и направился к выходу. Все уставились на него. Но едва ли кто-нибудь заметил, что его обвинения окончательно испепелили Сюзанну, и ничего от нее, прежней, не осталось. Сюзанна стала тем, чем она и была на самом деле – Девятнадцатилетней шальной девчонкой, только краешком коснувшейся всяких изысков.
– Нечестно это, – сказал Фуллер. – Надо бы преследовать по закону девиц, которые одеваются, как вы, и так себя ведут. От них больше горя, чем радости. И знаете, что я вам скажу?..
– Нет, не знаю, – сказала Сюзанна, у которой все лампочки внутри перегорели.
– Я вам скажу то же самое, что вы сказали бы мне, если бы я вздумал вас поцеловать, – величественно произнес Фуллер. Он сделал широкий жест, означающий «вон отсюда!» – К черту! – сказал он.
И вышел, хлопнув решетчатой дверью.
Он не оглянулся, когда позади снова хлопнула дверь, и затопотали на бегу босые ножки, и неистовый звон бубенчиков затих у пожарного депо.
В этот вечер вдовая мамаша капрала Фуллера зажгла свечу на столе и накормила сына отличным бифштексом и земляничным тортом в честь возвращения домой. Фуллер ел ужин так, словно жевал мокрую промокашку, и отвечал на вопросы матери мертвым голосом.
– Рад, что ты наконец дома? – спросила мать после кофе.
– А как же, – сказал Фуллер.
– Что ты делал днем? – спросила она.
– Гулял.
– Повидался со старыми друзьями?
– Нет у меня старых друзей, – сказал Фуллер. Мать всплеснула руками:
– Нет друзей? – спросила она. – У тебя-то?
– Времена меняются, ма, – сказал Фуллер медленно. – Восемнадцать месяцев – время немалое. Люди уезжают. Люди женятся.
– Но от женитьбы никто еще не умирал, – сказала она. Фуллер даже не улыбнулся.
– Может, и нет, – сказал он. – Но женатым трудно найти время для старых приятелей.
– Но ведь Дуги не женился?
– Он на западе, ма, в военно-воздушных силах, – сказал Фуллер.
Маленькая столовая показалась ему одинокой, как бомбардировщик в холодной разреженной стратосфере.
– Ну-у, – сказала мать, – кто-то ведь остался?
– Никого, – сказал Фуллер. – Все утро провисел на телефоне, ма. Никого не застал.
– Нет, что-то не верится, – сказала она, – да ты, бывало, не мог по улице пройти, чтобы тебя приятели не затискали.
– Ma, – сказал Фуллер глухо, – знаешь, что я сделал, когда всех обзвонил по телефону? Пошел в кафе, ма, сел к стойке с содовой, думал, может, кто знакомый войдет, пускай хоть мало знакомый. Ма, – сказал он с тоской, – никого, кроме старого Бирса Хинкли, я не увидел. Я тебя не обманываю, честное слово!.. – Он встал, комкая салфетку. – Ма, прости, пожалуйста, можно мне уйти?
– Конечно, конечно, – сказала она. – Может быть, заглянешь к какой-нибудь хорошей девушке? А куда ты пойдешь?
Фуллер швырнул салфетку:
– Пойду куплю сигару, – сказал он. – Никаких хороших девушек не осталось. Все повыходили замуж.
Его мать побледнела.
– Да, да, – сказала она, – понимаю. А я и не знала, что ты куришь.
– Ма, – сказал Фуллер с усилием. – Неужели ты не можешь понять? Меня тут не было восемнадцать месяцев, ма, полтора года!
– Да, это долго, – сказала мать, подавленная его вспышкой. – Ну иди, иди за своей сигарой. – Она погладила его по плечу. – И, пожалуйста, не грусти. Наберись терпения. В твоей жизни еще будет столько друзей, что за всеми не угонишься. А потом опомниться не успеешь, как встретишь милую хорошенькую девушку и тоже женишься.
– Нет, мама, я вовсе не собираюсь жениться, – чопорно отрезал Фуллер. – Во всяком случае, пока не окончу духовную семинарию.
– Духовную семинарию? – удивилась мать. – Когда же ты это надумал?
– Сегодня утром, – сказал Фуллер.
– А что случилось сегодня утром?
– Знаешь, ма, я испытал какой-то религиозный подъем, – сказал Фуллер. – Что-то заставило меня высказаться.
– О чем же? – спросила она растерянно.
У Фуллера зашумело в голове, перед ним закружился хоровод Сюзанн. Он снова увидел всех профессиональных искусительниц, мучивших его в казарме, манивших его с простынь, наспех натянутых вместо экранов, с покоробленных картинок, налепленных на сырые стены палаток. Эти Сюзанны разбогатели на том, что отовсюду дразнили одиноких капралов фуллеров, впустую заманивали их одурманивающей своей красотой в Никуда.
И призрак предка-пуританина, жестковыйного, одетого во все черное, вселился в Фуллера. И Фуллер заговорил голосом, идущим из глубины веков, голосом вешателя ведьм, голосом, полным обиды и справедливого гнева:
– Против чего я выступал? – Против ис-ку-ше-ния!
Сигара Фуллера факелом вспыхнула во тьме, отпугивая легкомысленных беззаботных прохожих. Ночные бабочки и те понимали, что надо держаться подальше. Словно беспокойное красное око, взыскующее правды, метался огонек сигары по всем улицам поселка и наконец затих мокрым изжеванным окурком перед пожарным депо.
Бирс Хинкли, старик-аптекарь, сидел у руля пожарного насоса, в глазах его застыла тоска – тоска по незабвенным дням молодости, когда он еще мог управлять пожарной машиной. И по его лицу было видно, что он мечтает о какой-нибудь новой катастрофе, когда всех молодых угонят и некому будет, кроме него, старика, хоть разок повести пожарную машину к славной победе. В теплые летние вечера старик отдыхал, сидя у руля.
– Дать вам огонька? – спросил он капрала Фуллера, увидев потухший окурок у него в зубах.
– Спасибо, мистер Хинкли, не надо.
– Никогда я не понимал, какое удовольствие находят люди в этих сигарах, – сказал старик.
– Дело вкуса, – сказал Фуллер, – кому что нравится.
– Да, что одному здорово, то другому смерть, – сказал Хинкли. – Живи и жить давай другим, вот что я всегда говорю. – Он поглядел в потолок: там, наверху, в душистом гнездышке, скрывалась Сюзанна со своей черной кошкой:
– А что мне осталось? Одно удовольствие – смотреть на прежние удовольствия.