Фуллер тоже взглянул на потолок, честно приняв скрытый вызов:
– Будь вы помоложе, вы бы поняли, почему я ей сказал то, что сказал. У меня все нутро переворачивается от этих воображал.
– А как же, – сказал Хинкли, – помню, помню. Не так уж я стар, чтоб не помнить, как от них все нутро переворачивается.
– Если у меня родится дочка, – сказал Фуллер, – лучше пусть она будет некрасивая. Со школы помню этих красивых девчонок: ей-богу, они считали, что лучше их ничего на свете нет!
– Ей-Богу, и я так считаю, – сказал Хинкли.
– Они в твою сторону и не плюнут, если у тебя нет лишних двадцати долларов, чтоб их угощать, ублажать, – сказал Фуллер.
– А зачем? – весело сказал старик. – Будь я красоткой, я бы тоже так себя вел. – Он подумал, покачал головой: – Что же, вы ведь ей все выложили.
– Э-ээ-х! – сказал Фуллер. – Да разве таких проймешь?
– Как знать, – сказал Хинкли. – Есть в театре добрая старая традиция: представление продолжается. Понимаешь, пусть у тебя хоть воспаление легких, пусть твой младенец помирает – все равно: представление продолжается.
– А мне что? – сказал Фуллер. – Разве я жалуюсь?
Старик высоко поднял брови:
– Да разве я про вас? Я про нее говорю.
Фуллер покраснел:
– Ничего с ней не сделается.
– Да? – сказал Хинкли. – Возможно. Я только одно знаю: спектакль в театре начался, и давно. Она в нем должна участвовать, а сама до сих пор сидит у себя наверху.
– Сидит? – растерялся Фуллер.
– С тех пор и сидит, – сказал Хинкли, – с тех самых пор, как вы ее осрамили и прогнали домой. Фуллер попытался иронически усмехнуться.
– Подумаешь, беда какая! – сказал он. Но усмешка вышла кривая, неуверенная. – Ну, спокойной ночи, мистер Хинкли.
– Спокойной ночи, солдатик, – сказал мистер Хинкли. – Спи спокойно.
Назавтра, к полудню, вся главная улица поселка словно одурела. Лавочники-янки небрежно давали сдачу, как будто деньги ничего не стоили. Их мысли сосредоточились на дверцах Сюзанниной мансарды, ставшей для них чем-то вроде часов с кукушкой. Всех мучил вопрос: сломал ли капрал Фуллер эти часы вконец или дверцы в полдень откроются и оттуда выпорхнет Сюзанна?
В кафе-аптеке старик Бирс Хинкли возился с нью-йоркскими газетами, стараясь разложить непригляднее – приманкой для Сюзанны.
Незадолго до полудня капрал Фуллер явился в кафеаптеку. Лицо у него было странное – не то виноватое, не то обиженное. Почти всю ночь он не спал, мысленно перебирая все оскорбления, полученные от красивых девушек. «Только и думают – ах, какие мы красавицы, даже поздороваться с человеком и то гнушаются».
Проходя мимо табуреток у стойки с содовой, он будто невзначай крутил мимоходом каждую табуретку. Дойдя до табуретки со скрипом, он уселся на нее – монумент Добродетели. Никто с ним не заговорил.
Пожарный гудок сипло возвестил полдень. И вдруг к депо, словно катафалк, подъехал грузовик транспортной конторы. Два грузчика поднялись по лесенке. Голодная черная кошка Сюзанны, вскочив на перила, выгнула спину, когда грузчики скрылись в мансарде. Кошка зашипела, увидев, как они, согнувшись, выносят Сюзаннин сундук.
Фуллер растерялся. Он взглянул на Бирса Хинкли и увидел, что лицо старого аптекаря исказилось, как у больного двусторонним воспалением легких – слепну, падаю, тону…
– Что, капрал, доволен? – спросил старик.
– Я ее не просил уезжать, – сказал Фуллер.
– Другого выхода вы ей не оставили, – сказал Хинкли.
Фуллер опустил голову. Уши у него горели.
– Напугала она тебя до смерти, верно? – сказал Хинкли.
Вокруг заулыбались: под тем или иным предлогом посетители придвинулись к стойке и внимательно слушали разговор. По этим улыбкам Фуллер понял настроение слушателей.
– Кого это напугала? – сказал он высокомерно. – Никого я не испугался.
– Отлично! – сказал Хинкли. – Значит, кому как не вам снести ей газеты. За них вперед уплачено. – И он бросил газеты на колени Фуллеру.
Фуллер открыл было рот, хотел что-то сказать, но сжал губы. Горло у него перехватило, и он понял, что если он заговорит, его голос будет похож на кряканье.
– Раз вы ее действительно не боитесь, сделайте доброе дело, капрал, поступите по-христиански, – сказал старик.
Поднимаясь по лестнице в Сюзаннино гнездышко, Фуллер до судорог старался сдержать волнение.
Дверь Сюзанниной мансарды была не заперта. Фуллер постучал, и дверь сама открылась. Воображению Фуллера «гнездышко» рисовалось темным и тихим, пахнущим духами, в путанице тяжелых драпировок и зеркал, с турецким диваном где-то в одном уголке и пышной постелью в виде лебедя – в другом.
А увидел он и Сюзанну и ее комнатку, какими они были на самом деле. Это была невзрачная комнатенка, какие сдают на лето предприимчивые янки, – голые фанерные стенки, три крючка для платья, линолеум вместо коврика. Газовая плитка с двумя горелками, железная койка, холодильничек. Узенькая раковина с голыми трубами, пластмассовые стаканчики, две тарелки, мутное зеркало. Сковородка, кастрюлька, банка с мыльным порошком…
Единственный намек на гарем – белое кольцо тальковой пудры на полу, перед зеркалом, и посреди кольца – отпечаток двух босых ступней. Отпечатки пальцев были не больше бусин.
Фуллер взглянул на эти бусины, потом – на Сюзанну, которая укладывала последние вещи в чемодан.
Одета она была по-дорожному – и одета скромнее, чем жена любого миссионера.
– Газеты, – крякнул Фуллер. – Мистер Хинкли прислал.
– Как это мило с его стороны, – сказала Сюзанна. – Передайте ему… – Она обернулась и больше ни слова не сказала. Она узнала Фуллера. Она надула губы, и ее тонкий носик покраснел.
– Газеты, – повторил Фуллер пустым голосом. – Мистер Хинкли прислал.
– Я вас слышу, – сказала она. – Вы это уже один раз сообщили. Больше вам нечего мне сказать?
Фуллер беспомощно опустил руки: – Я вовсе не хотел, чтобы вы уезжали, – сказал он, – вовсе не хотел.