И будет ей мниться, что не пальтишко на ней приличное, немарких расцветочек, а, вообразите себе, — шинель, чрезвычайно тяжелая, с мужественными пуговицами на хлястике и прочими атрибутами. И поймет она, что рухнула вся ее прежняя жизнь, растоптана социальной революцией. Восторженно и выстуженно засвистит в ушах: «Юденич», «Петроград». И долго еще будет она стоять, застыв, под фонарем, пока не окоченеет окончательно и не побежит домой, совершенно не зная, как истолковать маме необъяснимо затянувшийся поход в самую обыкновенную булочную.
Кстати, Моран Блока читал. Он только не знал, что это Блок, потому что напрочь была оторвана обложка у книги, которую он уволок к себе в дом, когда только-только осваивался в городе (и понятия не имел о том, как этот город называется). Морана поразил контраст между «Двенадцатью» и всем остальным. Как будто у него на глазах вечно пьяный от собственных грез эльф оборвал невнятное лопотанье и вдруг взял да и превратился в тролля с его будничной жестокостью и ясным взглядом на вещи. Моран вытащил из книги листки «Двенадцати» и отнес их в переплетную, а прочее без сожалений выбросил в сугроб.
В отличие от гипотетической барышни Моран был подвержен наиболее болезненному виду воспоминаний: они были одновременно и сердечными, и подлинными. Безумный этот снегопад заставлял Джурича Морана буквально корчиться от боли, ибо на тролля вдруг хлынул неостановимый поток давно забытых ощущений и мыслей (которые для Джурича Морана были ровно то же самое, что и эмоции).
Он как будто снова находился в Калимегдане, одинаковом в обоих мирах, среди белых башен и молчаливых гор. Джурич Моран не то только что вернулся в Калимегдан из странствий, не то готовился отправиться в новое путешествие. Его кочевая душа с восторгом воспринимала возвращение домой, но с еще большей радостью отрывалась от дома. Уходя, он не оглядывался, потому что уносил Калимегдан с собой и даже удивлялся порой, застав белые башни на их прежнем месте.
Моран Джурич никогда не мог подолгу усидеть на месте — вечно он бродил по миру, любопытствуя, встречая людей, и эльфов, и троллей, и повсюду разбрасывая свои сомнительные дары. Да он просто упивался мастерством! Далеко не все из созданного нравилось самому Мастеру, но ощущение всемогущества опьяняло его, и он творил, и творил, и творил…
«Моран Джурич! — кричали в сердце Морана голоса его соплеменников. — Моран Джурич, преступник! Моран Джурич, виновник тысячи бед! Моран Джурич, создавший странные вещи, способные разрушить мир! Что ты натворил в нашем мире, Джурич Моран? Моран Джурич, что ты ел? Что ты пил, Моран Джурич? Не по нашей ли воде ты ходил, не к нашему ли хлебу прикасался руками?»
— Да, — шептал Джурич Моран, и снежные хлопья влетали ему в рот, залепляя слова и застревая между зубами. — Я ел вашу воду, я пил ваш хлеб, я ходил по вашим рекам, я плыл сквозь ваши земли… Все это я проделывал не по одному разу, но разве не возвращался всегда назад, к белым башням Калимегдана?
Снег валил с небес с божественной расточительностью.
— Да, я создавал странные вещи, но делал это не ради наживы, — шептал Моран. — Я не творил эти вещи опасными для мира, такими они становились в руках неправильных владельцев! Алчные тролли, высокомерные эльфы, недальновидные люди — вот кто виноват в том, что мои дары превращались в проклятья…
А снег все не унимался, и маленькие сугробы застревали в ушах и ноздрях Морана, как будто искали там себе укрытия от ветра.
Потому что западный ветер, ветер корюшки и наводнений, уже почуял близость соперника и примчался из серого балтийского поднебесья — изгонять захватчика и наводить в городе собственные порядки.
Снег побежал более мелкий, торопливый. Он спешил высыпаться весь до того, как западный ветер прилетит сюда, на Екатерининский канал, и расточит пришельца. А в ушах Морана все гремели голоса тех, кто изгнал его из Калимегдана:
«Ты подверг нашу жизнь опасности ради праздного любопытства, Джурич Моран! Ты воображал, будто помогаешь достойным, но вместо этого наводнил мир по обе стороны Серой Границы жуткими, убийственными предметами. Твои дары отравляют реальность. Твои дары — это дыры в мироздании. Для чего же тебе оставаться в Калимегдане?»
Так звучала традиционная формула изгнания. «Для чего тебе оставаться в Калимегдане?»
Ответь, приговоренный! Ответь, отверженный! Для чего ты хочешь иметь дом? Для чего тебе после всех скитаний по миру — по обе стороны Серой Границы, — возвращаться сюда, в эти белые башни?