— Но…
— Уйдет либо Эмма, либо вы обе, — перебила ее Вероник.
— Все нормально, Поппи, — тихо сказала я и, прежде чем подруга успела ответить, обратилась к Вероник: — К концу дня вы получите мое заявление. Еще раз извините.
Словно во сне, я встала и быстро вышла за дверь, чтобы никто не увидел, как я плачу.
Глава 18
Не знаю, с чем было сложнее расставаться: с Парижем — городом, в который я влюбилась, или с Поппи — подругой, которой я теперь доверяла.
Она без конца рассыпалась в извинениях и обещала, что попытается образумить Вероник. Но я знала, что сама все испортила, и не хотела причинять Поппи еще больше вреда. Ее карьера и без того висела на волоске, а потеря такого клиента, как Гийом Риш, будет для нее полным крахом. Я бы ни за что на это не пошла — и так уже натворила дел. Поппи выручила меня из беды, а я в благодарность чуть не лишила ее работы. Конечно, она все время твердила, что я не виновата, но я-то думала иначе: я совершила непростительную глупость.
Осознав, что ее уговоры не заставят меня изменить решение, Поппи сдалась и начала прощаться. Она каждый вечер водила меня в разные рестораны (возможно, отчасти для того, чтобы убедить меня остаться во Франции). Но никакие парижские crкpes complиtes, coq au vin и crиme brыlйe не смогли бы меня удержать. Поппи даже перестала донимать меня своей теорией французского поцелуя. Не знаю, сделала она это из жалости ко мне или так ее преобразила встреча с Дарреном Как бы то ни было, я снова могла не ходить на свидания а значит, никаких катастроф не предвещалось. В конце концов, если бы я сидела дома и поменьше думала о французских поцелуях, ничего бы этого не произошло, верно?
Несколько раз я звонила Гейбу, но он не отвечал ни на звонки, ни на сообщения голосовой почты. «Мне очень жаль, — твердила я. — Этот поцелуй ничего не значил». В других сообщениях я извинялась за свой непрофессионализм и сообщала, что в субботу утром улетаю в Орландо. Суть всех моих посланий сводилась к одной фразе: «Я идиотка. Прости, что обидела тебя».
В мой последний рабочий день Гийом, который за всю неделю ничего не натворил (поразительно!), пришел к нам в контору, чтобы еще раз извиниться.
— Послушай, Эмма, мне правда очень понравилось с тобой работать, — сказал он, усевшись за мой стол и жалобно подняв на меня огромные зеленые глаза. — Я не хотел, чтобы так получилось. Честное слово.
— Ничего страшного, — ответила я. И не соврала. Гийом — это Гийом, я должна была держаться с ним начеку. Сама виновата. — Мне тоже очень понравилось с тобой работать, — подумав, добавила я.
От этого он погрустнел еще сильнее.
— А я ничего не могу сделать? Может, поговорить с начальством «KMG»?
— Нет. Что было, то было. — Я робко улыбнулась. — Но ты в самом деле очень талантлив. Желаю тебе всего самого хорошего. Ты непременно прославишься.
Накануне вылета я собрала вещи, оставила последнее сообщение Гейбу, и мы с Поппи пошли ужинать в crкpйe — блинную рядом с площадью Италии. Там мы ели салаты, блинчики из гречневой муки с начинкой из сыра, яиц и ветчины, огромные пылающие блины «Сюзетт», пили сидр и кофе. За окном туда-сюда шагали парижане: кто-то выгуливал белых собачек, кто-то нес под мышкой багет, кто-то болтал по мобильному или возился с маленькими румяными детьми в безупречных плащиках, застегнутых на все пуговицы.
— Здесь так здорово… — прошептала я, глядя в окно, когда Поппи отсчитывала из кошелька купюры и монеты (она не дала мне заплатить за ужин).
— Тогда почему бы тебе не остаться? — тихо спросила она.
Я покачала головой и снова залюбовалась Парижем.
— Нет, не могу. Мой дом не здесь.
После ужина Поппи предложила сходить в «Ле крокодил» и выпить по коктейлю, но я хотела побыть наедине с городом.
— Мне надо прогуляться. Ты езжай домой, а я скоро приду.
Мы с Поппи обнялись на прощание и разошлись в разные стороны: она стала ловить такси, а я села на седьмую линию метро и поехала на станцию «Шатле». Через двадцать минут я уже была на площади, окруженной старинными подсвеченными зданиями. Мягкий свет заливал Дворец правосудия, Отель-де-Виль и Сент-Шапель, и они мерцали на ровной глади Сены, по которой изредка проплывали лодочки.
Воздух становился прохладней. Я поглубже закуталась в кардиган и спустилась к реке. Париж вокруг меня полнился разговорами, улыбками, влюбленным шепотом и веселым дружеским смехом. Когда я прошла по Новому мосту и увидела на западе Эйфелеву башню, на глаза навернулись слезы: свет маяка на мгновение затуманился, прежде чем я успела их сморгнуть.
Я шла по острову Сите. Из темноты вырос силуэт Консьержери — напоминание о тех страшных и мрачных временах, когда в годы французской революции тысячи узников ждали здесь своей смерти. Слева, на противоположной стороне широкого мощеного двора, купался в ярком свете Нотр-Дам: святые и горгульи безмолвно возвышались над группами притихших туристов, которые листали путеводители и перешептывались, восхищенно глядя на собор XIV века. На левом берегу горела желто-зеленая вывеска «Кафеле Пти-Пон», напоминая мне о первом вечере в Париже и об интервью Гейба с Гийомом… казалось, все это было очень давно.
Несколько часов я бродила вдоль берегов Сены: спустилась по извилистой улице Юшетт в Латинский квартал, прошла по Малому мосту и мосту Нотр-Дам, прогулялась по улице Риволи на правом берегу. Мощеными улочками квартала Маре я вышла на мост Мари, а затем к величественным зданиям на площади Вогезов, где под звон колоколов Нотр-Дам Виктор Гюго придумал горбуна по имени Квазимодо. Когда я вернулась на Новый мост, чтобы последний раз взглянуть на Эйфелеву башню, было уже за полночь, туристы разошлись по отелям, и весь город — или хотя бы краешек острова — принадлежал мне одной. Волнистая рябь Сены мерно целовала набережную, лунный свет отражался в реке, сливаясь с огнями Парижа — обители королей, святых и истории во всех ее проявлениях. Я буду скучать по Парижу. Очень.
Я села на электропоезд на станции «Сен-Мишель», вернулась к мосту Альма и поднялась по авеню Рапп к нашей улице. Как всегда, поворачивая на улицу генерала Каму, я взглянула на огромную Эйфелеву башню в конце короткого переулка. Обычно от этого зрелища у меня захватывало дух. На этот раз мне стало невыносимо грустно. В Орландо в конце моей улицы стоял только большой светофор, а здесь, всего в нескольких шагах от меня, сияло золотым светом одно из самых прекрасных зданий на земле.
Ночью я не спала — легла в постель, закрыла глаза, но не уснула. Не могла же я проспать свои последние часы в Париже! Устроившись у окна с бутылкой божоле и хрустящим багетом, я любовалась Эйфелевой башней еще долго после того, как огни на ней погасли, и она превратилась в темный силуэт на фоне городских крыш.
На рассвете я вдруг осознала, что по моим щекам катятся слезы. Сколько же я плакала? Когда зачирикали первые птицы и чернильное небо постепенно расцвело нежными пастельными красками, я встала, приняла душ, почистила зубы и вышла прогуляться. Затем мы с Поппи позавтракали свежими шоколадными булочками из кондитерской на углу и выпили эспрессо, который она молча сварила на кухне. Я по-прежнему не была готова к отъезду. Но время пришло. Поппи проводила меня до стоянки такси на авеню Боске, и я, обняв ее на прощание, отправилась в путь. Увы, я больше не могла с уверенностью назвать то место, куда возвращалась, своим домом.
Поскольку Брет теперь снова жил в нашей квартире и ни малейшего желания встречаться с «подругами» у меня не возникло, поехать я могла только к своей сестричке Джинни.
— Я же говорила, нечего тебе делать в Париже, — За явила она с порога своего дома в Винтер-Парке.
Было одиннадцать утра, и я стояла на ее крыльце с двумя огромными чемоданами. Джинни не смогла встретить меня в аэропорту, поэтому пришлось добираться на такси — удовольствие обошлось мне в пятьдесят пять долларов. Честно говоря, я не рассчитывала на такие траты в самом начале своей безработной жизни.
— Не хочу напоминать, что я тебя предупреждала, но.
Джинни умолкла и улыбнулась.
— Я же все тебе объяснила, — устало проговорила я.