29. Я больше не стану утомлять вас различными вопросами, но просто скажу вам то, что и вы в конце концов сочтете вполне верным, а именно, что мудрость – sophia – есть та форма мысли, в силу которой благоразумие становится бескорыстным, знание бескорыстным, искусство бескорыстным, ум и воображение бескорыстными. Благоразумие, знание, искусство, ум и воображение сами по себе являются отчасти ядовитыми; как знание, так и благоразумие и искусство придают известную напыщенность; но если к ним присоединяется мудрость, то все становится полно любви и милосердия, и это милосердие может быть синонимом мудрости.
30. Заметьте это слово; оно созидает или довершает создание и строит безопасно, так как воздвигает на скромной, но прочной основе, широкой, хотя бы и низкой, естественной и живой скале.
Мудрость есть та способность, которая во всех предметах признает их отношение к жизни, к общей сумме известной нам жизни, как животной, так и человеческой; но она, понимая определенные задачи этой жизни, сосредоточивает свой интерес и свои силы на человечности в противоположность, с одной стороны, животности, которой она должна руководить, а с другой – Божественности, которая руководит человечностью и которую последняя постичь не может.
Не вполне свойственно мудрому человеку много рассуждать о природе существ, как выше, так и ниже его стоящих. Нескромно предполагать, что он может постичь первые, и унизительно предполагать, что вся забота его должна быть сосредоточена на последних. Признавать и свое вечное относительное ничтожество и свое вечное относительное величие, познать самого себя и свое место; быть вполне довольным своею подчиненностью Богу, не постигая Его, управлять низшими созданиями с симпатией и добротой, не разделяя злобы диких животных и не подражая знанию насекомых – вот что значит быть скромным по отношению к Богу, добрым к Его созданиям и мудрым к себе.
31. Я думаю, что вы в состоянии теперь уяснить себе, во‑первых, идею о бескорыстии и, во‑вторых, о скромности, как составных элементах мудрости; и, достигнув этого, мы сразу воспользуемся этим приобретением, чтоб уяснить себе два или три пункта относительно ее воздействия на искусство, а впоследствии с большей уверенностью ее более скрытую роль в науке.
Безусловно, она бескорыстна не в смысле отсутствия всяких желаний или усилий для удовлетворения этих желаний, а наоборот, она страстно желает видеть и познать предметы, в которых она правильно заинтересована. Но она специально не сосредоточивает всего интереса на себе. Поскольку художник мудр, постольку ему безразлична его работа, как лично его; он заинтересован ею, как будто это работа другого, и вполне беспристрастно оценивает ее достоинства и недостатки. Я думаю, что, только внимательно заглянув в свою душу, вы поймете, как трудно достигнуть этого. Абсолютное достижение такого беспристрастия даже невозможно, так как все мы по самой природе своей немножко немудры и больше получаем наслаждения от нашего личного успеха, чем от успеха других. Но величину этого различия мы обыкновенно не стараемся определить. Приготовляя для вас рисунки, которые могут служить образцами в этих школах, мой помощник и я часто сидим рядом, и он обыкновенно занят более важной работой. Я до такой степени признаю большее значение за его работой, когда это действительно имеет место, что если б я обладал возможностью своим решением повлиять на успех кого-либо из нас двоих, то был бы настолько мудр, что предпочел бы его успех моему. Но то, что я испытываю при его неудаче и при моей, вполне различно. В случае его неудачи я огорчен, но отнюдь не чувствую унижения, а испытываю даже некоторого рода удовольствие. Я снисходительно замечаю ему, «что он в другой раз сделает лучше», и спокойно отправляюсь завтракать. Но если мне что-нибудь не удается, то, хотя я и сознаю, что в интересах обеих работ моя неудача не имеет такого значения, тем не менее я испытываю далеко не такое настроение духа. Разум твердит мне, что моя неудача не имеет такого значения, но никакой завтрак не идет мне на ум.