32. Теперь представьте себе, во что эта, по существу своему эгоистическая, страсть, – непобедимая, как вы это увидите даже при самых сознательных и упорных усилиях, – может обратиться, если всеми имеющимися у нас средствами мы стараемся не подавить, а усилить и поощрить ее, и если все окружающие нас условия соперничают в развитии ее смертельно пагубного влияния. Во всех низших школах искусства мастер может добывать свой хлеб оригинальностью, т. е. тем, что он раскрывает в себе какую-нибудь частичку отдельной способности, по которой его работа может быть признана отличной от произведений всех остальных людей. Мы всегда склонны восхищаться нашими мелкими делами даже без всякого такого стимула; и каково же должно быть влияние всеобщего одобрения, постоянно внушающего, что та ничтожная вещь, которую только мы одни можем сделать, настолько и хороша, насколько она единственна в своем роде; а это в течение всей жизни под угрозой гибели подкупает нас создать нечто отличное от того, что производят наши соседи. Во всех великих школах искусства условия как раз противоположны этому. Художник ценится в них не за то, что в нем есть особенного от остальных, и не за особенное выполнение какой-нибудь своеобразной работы, а за более мощное выполнение того, к чему стремятся все, и за содействие по мере своих сил какому-нибудь великому труду, совершаемому совокупностью всех сил и всех столетий.
33. И теперь, переходя от искусства к науке, ясно, что самоотверженность мудрости проявляется в том значении, какое она придает каждой отрасли знания, древней и новой, соответственно ее действительной пользе человечеству или широте роли в творении. Эгоизм, делающий мудрость немыслимой и расширяющий эластичность и надутость пустого царства безумия, сказывается в том, что мы заботимся о знании лишь поскольку заинтересованы в его открытиях или можем отличиться ловкостью и стяжать удивление при передаче их. Если существует надутое искусство, несмотря на то что мы окружены дивными произведениями прошлых веков, соперничать с которыми мы, бесспорно, не в силах, то тем более может – увы – существовать надутая наука, так как по самым своим условиям наука должна всегда идти далее приобретений, достигнутых в предыдущие эпохи, и как бы слаб и медлен ни был ее прогресс, он всегда напоминает лист отрадной весны сравнительно с сухими ветвями прошедших лет. И двойное бедствие того века, в котором мы живем, состоит в том, что запрос тупой и пошлой публики на оригинальность в искусстве сопряжен с требованием экономики, чувственной на оригинальность в науке; а восхваления, так охотно всегда расточаемые всем новым открытиям, усиливаются той наградой, которую быстрота сообщений обеспечивает за выгодными открытиями. Что удивительного в том, если будущие столетия станут упрекать нас за то, что мы уничтожили труды и изменили знанию величайших народов и величайших людей, забавляясь фантазиями в искусстве и теориями в науке; причем мы можем даже считать за счастье, если первые были праздны, а не порочны, а вторые ошибочны, но не злонамеренны. Да, в самом деле, успех часто для нас пагубнее заблуждения. Едва ли в какой-либо науке можно считать прогресс более победоносным, чем в химии, а между тем практически неоспорим тот факт, который и послужит предметом удивления для будущих поколений, что мы отвыкли от искусства рисовать на стекле и изобрели хлопчатобумажный порох и нитроглицерин. Представьте себе, скажут люди будущего, эти безумные англичане девятнадцатого столетия хотели увековечить себя памятниками из стекла, которые они не умели разрисовать, и разрывали на куски женщин и детей картушами[27], которыми не хотели бороться.
34. Вы, господа, может быть, думаете, что я несправедливо и предубежденно говорю это, и воображаете, что когда все наши злополучные изобретения сделают все худшее, и войны, вызванные малодушием, будут забыты в бесчестии, то имена наших великих изобретателей сохранятся в памяти потомства, как людей, положивших первые основы плодотворного знания и поддерживавших величие ненарушимого закона. Но нет, господа, ошибаюсь не я, а вы. В недалеком будущем открытия, которыми мы так гордимся, станут чем-то давно известным для всех, и будущие поколения будут удивляться не тому, что мы их открыли, а тому, что наши предки не знали их. Нам могут завидовать, но не станут нас прославлять за то, что нам первым дано было узреть и провозгласить истины, скрывать которые долее не было возможности. Но те злоупотребления, которые мы сделали из наших изобретений, останутся в истории позорным пятном на памяти о нас; наше искусство в защите или опровержении происхождения видов будет презираться ввиду того факта, что мы, в цивилизованной Европе, уничтожили всех редких птиц и все цветы; наша химия земледелия будет вызывать только негодование при воспоминании о нашем бессилии в голодные годы, а наши механические выдумки сделают век митральезы еще более позорным, чем век гильотины.
27
Здесь непереводимая игра слов: