45. Теперь на всех этих последовательных ступенях научного описания мы видим, что искусство становится все могущественнее в своей помощи или передаче соответственно важности исследования. Для химии оно едва ли может что-нибудь сделать, разве отметить цвет или форму кристалла. Для анатомии оно может сделать несколько больше, а для зоологии почти все; в передаче же страсти и духовных сторон оно идет рука об руку с высшей наукой и в теологии оказывает более благородную помощь, чем даже словесная или литературная передача.
46. Рассматривая эту силу искусства, припомните, что теология искусства только за последнее время признана заслуживающей внимания: лорд Линдсей, лет тридцать тому назад, первый признал ее важное значение, и когда я, в 1845 году, приступил к изучению школ Тосканы, то его «Христианская мифология» была единственным руководством, которому я мог доверять. Даже в 1860 году мне пришлось в христианской науке защищать истинное значение Луини, этого пренебрегаемого ученика Леонардо да Винчи. Но только предполагая, а это с общего согласия я могу предположить, что «Тайная вечеря» Рафаэля, или его «Теология» (как эта картина реже, но вернее, называется), есть самое совершенное усилие, когда-либо сделанное для иллюстрации божественной науки, я подготовляю себе возможность впоследствии показать вам, что самые законченные усилия богословской литературы сравнительно с этим картинным объяснением выразили менее полно условия мудрой религиозной мысли и были более пагубно вовлечены в немудрую религиозную спекуляцию.
47. В эти высшие области исследования нам не предстоит еще вступить. Я в течение некоторого времени постараюсь только показать вам задачу скромного искусства, как слуги естественной истории и показателя, во‑первых, красоты созданий, подчиненных вашей собственной человеческой жизни, а затем истории этой жизни в прошлом, один из главных источников иллюстраций для которой находится в наиболее блестящей и по своему влиянию на характер наиболее практически могущественной отрасли искусства – в геральдике. В естественной истории я сперва намеревался начать с низших типов животных, но так как расширенные курсы дают мне возможность больше воспользоваться нашими образцами, то мы сразу перейдем к орнитологии, о значении которой для общей культуры я должен сделать несколько серьезных замечаний.
48. Может быть, в начале моей сегодняшней лекции вы подумали, что я слишком кратко коснулся искусств архитектуры и мимики. Но это не в силу моего неуважения к ним; и я должен действительно попросить вас тщательно отметить два или три пункта относительно тех искусств, образцы которых дают нам птицы в своих гнездах и в своем пении.
Ha днях, посетив одного орнитолога, коллекция птиц которого не имеет себе соперниц во всей Европе (являясь одновременно и памятником неустанной любви к науке и образцом самого нежного и терпеливого искусства), – Дж. Гулда, – я увидел у него гнездо самой обыкновенной английской птицы; и это гнездо, несмотря на его знакомство с искусными постройками, делаемыми птицами всего земного шара, не лишено было интереса и для него, а меня приводило в восторг и в удивление. Это было гнездо снегиря, насаженное на вилообразное разветвление молодого деревца и потому требовавшее более широкого основания. И вот птичка построила первый этаж своего гнезда из сухих стеблей цветка ломоноса и ни из чего больше. Эти стебельки она слегка переплела, оставив разветвленные головки все снаружи и образуя сложную выпуклую готическую фигуру, крайне изящную и причудливую, по-видимому устроенную как с торжествующим наслаждением в искусстве плетения корзинок, так и с определенной целью достигнуть формы орнамента.
49. Я опасаюсь, что мне незачем говорить вам, что у птицы нет никакой подобной цели. Я говорю, что опасаюсь, потому что мне гораздо больше хотелось бы ввести вас в заблуждение, приписывая низшим животным слишком много, чем слишком мало, ума. Но я предполагаю, что единственная ошибка, в которую вы при современных условиях естествознания склонны впасть, состоит в предположении, что снегирь есть просто механический агломерат нервных нитей, прикрытый перьями в силу хронической накожной сыпи и побуждаемый гальваническим стимулом к собиранию ломоноса.