Искусство Ленинграда, февраль 1991

Но все же одним из главных, если не сказать важнейших, элементов культурной жизни и отдыха горожан оставались народные гулянья, получившие особое распространение еще во второй половине XIX века. Вспоминая время своего детства, А. Н. Бенуа сожалел потом, что их «постигла участь всего земного — эта подлинная радость народная умерла, исчезла и вся ее специфическая «культура»; забылись навыки, забылись традиции. Особенно это обидно за русских детей позднейшего времени, которые уже не могли в истории своего воспитания и знакомства с Родиной «приобщиться к этой форме народного веселья». Уже для наших детей слово «балаганы», от которого я трепетал, превратилось в мертвый звук или в туманный дедовский рассказ»[7].

Художнику было с чем сравнивать. А новые жители города — вчерашние крестьяне или провинциалы, не имевшие ни такой возможности, ни особо тонкого вкуса, с удовольствием спешили по выходным и праздничным дням к простым, но веселым развлечениям. Наибольшее число гуляющих собирал, пожалуй, Александровский парк — рядом с Зоосадом и целым городком увеселений, где даже после революции довольно долгое время работали американские горы и множество аттракционов. Никогда не пустовали Александровский общественный сад перед Адмиралтейством, Михайловский и Измайловский сады. Развлекательные зрелищные сооружения, эстрада, цирк шапито были организованы (уже в советское время) в Таврическом саду. Праздничные гулянья проводились и в Екатерингофском парке — месте отдыха мастеровых и рабочих Нарвской заставы еще с конца XIX века. Здесь размещались театр эстрады на 1000 мест, летние кинотеатры, цирк шапито, аттракционы, к 1930 году вырос целый физкультурный городок. На территории парка находился и первый в Петербурге дом-музей — Екатерингофский дворец, хранилище предметов быта Петровской эпохи, ставший после революции резиденцией молодежного клуба и в 1924 году сгоревший.

Носившие добровольный, непринудительный характер и дававшие некоторую иллюзию свободы и раскованности (особенно после отмены в 1924 году сухого закона), эти народные гулянья становились одной из немногих отдушин, которые позволяли и отрешиться хоть на время от совсем не легкого быта, и просто расслабиться во все более закрепощающем человека мире.

Л. ПРОЦАЙ, Е. ШЕЛАЕВА

«ПОДКАТЫВАЕТ ПРАВДА...»

ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ

ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ

Я заходил по грудь во мхи
и так стоял на дне ледовом,
студя кромешные стихи,
сочившиеся
                 в мозгу бредовом.

И душно пахло масло трав,
вплетался в жимолость багульник.
Рой насекомистых орав,
поправших небо,
                        шумел огульно.

Но был в те дни мой дух открыт
для красоты и смысла жизни.
И смерти серный ангидрид
не выделялся
                    от вечных истин.

Еще являла явь восторг,
еще олень на горизонте
ронял рога под птичий порх!
И небо было,
                   как синий зонтик —

не пострадавший от ракет,
не продырявленный, надежный...
И друг-художник — мних, аскет —
писал не Бога,
                     а мир тревожный.
1990

* * *

Остаться в погребе — иль выйти из норы
до срока? До указа? Либо — либо...
Вновь ручейком асфальтовым с горы
мой путь уперся в сочный лед залива.

Вновь потянуло... сталью — не весной,
таблицей Менделеева, структурой.
Готовясь к жизни вечной, затяжной,
вдруг ощутить озноб под волчьей шкурой

безверия... И не смахнуть, не сдуть,
размазать пальцем — путь слезы бездарный,
вдохнув иридий, магний, хром и ртуть,
чтоб сделаться ясней, элементарней.

Подкатывает правда, будто крах,
и возникает трепет, мерзкий ужас.
И если с кровью прочь изыдет страх —
я отворяю кровь: пусть бьет наружу!

Но медлит, медлит потная рука,
но, подлая, не режет бритва — лижет...
И вот уже в обличье старика
я возвращаюсь в сущее, как в нишу.

И вновь стою, наращивая пыль,
и вновь живу в предчувствии озноба,
в сомненьях: а была ли былью Быль?
Она и я? Иль — эфемерны оба?
1990

НЬЮ-ЙОРКСКИЙ ТРИПТИХ

7

Бенуа А. Н. Мои воспоминания: В 5 кн. М., 1980. Кн. 1-3. С. 183.