Константину Кузьминскому
I
Мне в голову ударило вино
раскрепощенья! Алкоголь свободы...
И в сердце сделалось щекотно и тесно,
как где-нибудь в желудке... И смешно:
отрыжка сытости и памяти икота.
Я вспомнил, чтоб вы думали, друзья,—
нет, не распад российского острога,
не факт, что баснями не кормят соловья,
не дьявола, с кем связь держать,— дивья!—
я вспомнил улетающего Бога.
Он был старик... Куда его везли
в том самолете деловые внуки?
Скорей всего — сюда, на край земли,
где правят балом золотые короли,
точнее — золотые руки.
Бог отвернулся, глядя за окно,
в иллюминатор, бескорыстно плача...
И стюардесса поднесла стаканчик,
и было в нем земли моей вино...
И горький смысл: иссякнет и оно.
1/III-90, Нью-Йорк
II
Какая б над миром ни корчилась вьюга —
слепцы продолжают держаться друг друга.
...Без нищих Россий и расстанных истерик,
без жертвенных слез — не откроешь Америк.
Под грохот метро и сердечные стуки —
прощаясь друг с другом — молитесь о друге.
Изгои, скитальцы, искатели правды,
не вы у Кремля принимали парады.
А коль помирали — не завы, не замы,—
не ваши тела окунали в бальзамы...
О, души людские стыкуются туго.
Оставшись без Бога, держитесь друг друга.
Пускай на брегах золотого Гудзона
детсадом вам будет земля, а не зоной.
Когда-нибудь, корчась в раздорах и мучась,
найдут континенты единую участь.
В тектонике вечных сближений наука.
А я заклинаю: держитесь друг друга.
2/III-90, Нью-Йорк
III
Бродвеем — в наркоплен,
отведать белены.
У негра до колен
приспущены штаны.
Улыбка до ушей
кейфует старина.
На черном — мельче вшей,
как гниды — седина.
Из урны — сибарит! —
надкусанный банан.
...И мягко бьется стрит
лбом
в мраморный туман.
6/III-90, Нью-Йорк
НЕСЛУЧАЙНЫЙ ПРОХОЖИЙ
В термитнике людском —
движенья посреди —
его и мой — пересеклись пути.
И я увидел,
как могильник в поле,
рельеф лица,
отчетливый до боли,
лицо-пейзаж
без флёра, без прикрас —
с пещерой рта,
с тоской в озерах глаз...
Но — разминулись.
Как с водой вода,
с землей земля.
Сравнялись навсегда.
Лишь где-то в мироздании
без толку —
тянуло гарью...
Да и то — недолго.
1990
* * *
Он товарищу отдавал наказ...
И. 3. Суриков
Я слышу эхо пражской перестрелки.
Их было трое в этой переделке.
Как в печке — в танке,
от жары — без пульса.
Вернулись двое.
Третий не вернулся.
Двоим жена отправила письмишко:
«Что перед смертью говорил мой Гришка?»
Но — промолчали.
Не до
описаний:
домой вернувшись — онемели сами.
...Стояла год за годом у ракиты —
традиция:
без мысли и обиды
стоять и ждать
от жизни,
кроме смеха,
утешных слов
врачующее эхо...
1969
* * *
Над развороченною крышей
России — нимб!
Сиянья бред...
Благодарю тебя, Всевышний,
что дал дожить до этих лет.
Как только грустную Отчизну
не обзывали шут и хам:
тюрьмой,
оплотом коммунизма...
Для нас она и ныне — храм.
Повсюду мерзость запустенья,
бурьян, крапива, лопухи...
Но возвращается, как зренье,
свет покаяния
в стихи,
в стихию духа, в песню, в знамя,
в кимвал и медь,
в хорал и стон!
И все, что было с миром, с нами,—
дымится в нас, как страшный сон...
1990
* * *
На станции Золотушка изуродован бюст Ленина.
Из газет
С душевным скрежетом и хрустом,
с испепеляющей тоской
его бесчувственные бюсты
теперь казнят слепой рукой.
Как будто все еще не поздно
вернуть глухим... колокола —
ту медь, ту нравственную бронзу,
что Русь на бюсты извела...
1990