Правда, во многих работах, особенно не связанных с детскими воспоминаниями, взаимоотношения с реальностью довольно сложные — она ускользает, прячется в условностях театрального действа с выдуманными героями и идиллическими пейзажами, напоминающими сценические задники. Создается новый мир — смесь мечты и театра,— в котором главная роль отведена романтическому герою — юноше или отроку. Он часто меняет обличье, появляясь то с лютней — как ангел-провозвестник, то с барабаном, то он сказочный мальчик-паж, то юноша с фрески Бенеццо Гоццоли. Этот образ-маска — певец, рассказчик в стиле старых театральных традиций. Но только поражает его вечное одиночество. Из картины в картину он продолжает нескончаемый разговор, приобщая нас к своим грезам, слагает гимны, поет песни о чистом небе, о любви, о несуществующей гармонии.
Р. Доминов
Для художника, для всего его творчества этот образ несет большую смысловую, эмоциональную нагрузку.
Кто же этот герой?.. Быть может, тот же мальчик из картин-воспоминаний, который так живо воспринимал мир, был наделен способностью поэтизировать и находить смысл в окружающем... Просто произошла метаморфоза. Ребенок вырос, а понятный и интересный для постижения мир, частью которого он был, вдруг исчез. Из загорелого мальчика в коротких штанишках он превратился в поэта-мечтателя в белокуром парике и пестром театральном одеянии. Он настраивает струну в лад, извлекает нужную мелодию «из свирели, иногда отбивает барабанную дробь. Но песнь его не навязчива — в ней нет патетики обличения или безысходной тоски, так же, как нет стремления что-то объяснить, изменить или призвать к решительным поступкам. Он просто рассказывает, какой радужной и счастливой могла бы быть наша жизнь. Не найдя сродства с современным миром, он создал свой. Поэтому пейзажи, залитые теплым южным солнцем,— чаще фантастические, а силуэты зданий напоминают эпоху итальянского Возрождения. Возникает Элизиум — так, собственно, и называется одна из последних работ художника.
Стилистика и образная структура этих картин, несмотря на условный язык и некоторую иносказательность, имеют в основе искреннее и доброе чувство. Формальные приемы не довлеют над содержанием, не становятся просто оригинальными находками — в этих картинах продолжается, на мой взгляд, исповедальная тема художника.
ЮЛИЯ СВИСТУНОВА
ЗАПИСКИ ДЛЯ СЕБЯ
НЕВСКИЙ АРХИВ
ИННОКЕНТИЙ БАСАЛАЕВ
Иннокентий Басалаев. 1950-е.
Журнальный вариант.
ИННОКЕНТИЙ МЕМНОНОВИЧ БАСАЛАЕВ (1897—1964) был профессиональным литератором. Еще в 1920-х годах, наезжая из Ташкента в Ленинград, он начал записывать свои впечатления от встреч с писателями и вел эти записи практически до своей скоропостижной кончины.
Родился он в глухом городке Сибири, но считал себя истинным туркестанцем: его детство, юность и почти половина жизни прошли в Ташкенте. Он был страстным патриотом этого края и мечтал написать большую книгу об Узбекистане. Второй его мечтой было — стать жителем Северной Пальмиры, влиться в гущу литературной жизни Петербурга. Он с жадностью следил, изучал, познавал все новое, что здесь появлялось. Первым человеком, к которому он пришел в один из ранних приездов в Ленинград, был Евгений Иванович Замятин. Басалаев привез ему свои рассказы и стихи и был хорошо принят и оценен. Переписка между ними продолжалась до отъезда Замятина за границу.
В 1933 году И. Басалаев навсегда переезжает в Ленинград. Он быстро подружился с Н. Тихоновым, Вс. Рождественским. М. Фроманом. Эти люди были близки ему по духу. Различные жизненные обстоятельства, и главное война и блокада, которую он полностью пережил в Ленинграде, понуждали его менять места работы, но авторитет его как критика, знатока литературы и ее ценителя сопутствовал ему везде. Вкус у него был безукоризненный.
Скромность, требовательность к себе были одной из причин того, что собственные его рассказы и стихи редко появлялись в печати. Будучи постоянным сотрудником журналов «Звезда», «Ленинград», общаясь с руководством Союза писателей, он никогда не поднимал вопроса о вступлении в члены Союза. Даже в войну, в ледяном, голодном городе, когда ему предложили подать заявление (а это сулило некоторые облегчения быта и существования!), он отказался, объяснив: «Я еще не написал того большого, что мне по совести позволит это сделать».