“Ты спятила! Если есть хоть малейшая возможность, переиграй все! Твоя Зинаида — истеричка, расистка и хамка, чтобы понять это, достаточно полчасика светски поболтать с ней. На то есть симптомы: от тебя они ускользают, но я-то, пять лет протрубив в НИИ, такие заболевания распознаю с ходу. Болтали мы об ее поездке в Грузию, о нашей общей альма матер и о дамской одежде. Было изречено три умозаключения. Кавказ населен черными похотливыми скотами, “людей там нет!” — это раз. В университете, среди беспринципной шантрапы, способной только пить и сношаться, интеллигентному человеку не место — это два. И наконец, женщина, если она достойна этого имени и хоть капельку себя уважает, скорее умрет с голоду, чем позволит себе показаться на люди в дешевом тряпье по позапрошлогодней моде и без укладки. Последнее пациентка сообщила мне с едким торжеством, красноречиво глядя в глаза. Человек она несчастный и в отместку за это готова посыпать дустом все живое в пределах досягаемости. Никакой оплаканный Бетховен тут не поможет. С подобной соседкой тебе обеспечена маленькая коммунальная преисподняя…”
“Может, ты в чем-то и права, хоть больно свирепа. Я не раз жалела о своем решении: Зина, когда не в духе, невыносима. Но в том, что я попала сюда, есть хорошая сторона. К нам с недавних пор зачастил один человек. Ему за сорок, он москвич, занимает здесь крупную должность, отчасти или совсем военную, я толком не разобралась. Он умный, но главное, у него редкостный аппетит к радостям жизни, будь то сочный бифштекс или красивый закат. Есть особая сила в том, чтобы дожить до таких лет и не впасть в уныние (стыд и срам, что мы так легко в него впадаем!). Энергии в нем больше, чем в десятке юнцов, а ведь он много пережил. К нам с Зинаидой он поразительно заботлив. Катает на машине, развлекает, угощает такими вкусностями, на какие у нас никогда бы денег не хватило. А стоило мне заикнуться, что в нашей комнатенке душно, он на другой же день принес огромный голубой вентилятор дивной красоты. Возможно, я излишне самонадеянна, но, по-моему, я занимаю его больше, чем Зина. Нет, не думай, я не так уж увлечена… кстати, скоро ему придется слетать в Москву. Я попрошу его передать для тебя посылочку. Уверена: мне он не откажет. Хочу, чтобы ты на него посмотрела. Это человек сложный, закрытый при всей внешней раскрепощенности, вряд ли ты что-то успеешь разглядеть. Но все же попробуй. Ты знаешь, как твое мнение для меня важно!”
“Посылку получила. Спасибо. Что до твоего приятеля… Дядюшку нашего помнишь? Тот же тип витальности, та же дубленая шкура, и вероятно, тот же род интересов. Когда ему случалось в поисках клубнички путешествовать по окрестным весям, младые нимфы тоже приходили в экстаз от его широты, щедрости и мощи. Ну, Верка же, не зевай!”
В таком с позволенья сказать конспиративном стиле я пытаюсь поделиться с сестрицей предположением, что их новый знакомец в лучшем случае блудливый кабан, в худшем — еще и сотрудник органов. Те же органы наверняка контролируют корреспонденцию, и от моего эзопова языка вреда, может статься, больше, чем пользы. Но я в испуге. Письма идут так долго, а романические отношения под знойным небом юга расцветают так быстро, что мудрено ждать толку от моих предупреждений. Ох, что за рожа! Булыжник пролетариата, подернутый департаментским жирком! Каково будет сестре, когда у нее откроются глаза?…
— Задала же я работенку своему ангелу-хранителю! — скажет потом Вера.
Ангел, однако, не подкачал. Хоть не ангельское это дело, а похоже, именно он внушил Зинаиде столь целеустремленную страсть к чиновному кабану, что тому пришлось начать с нее. А когда потом подкатился к Вере, само собой, не преуспел. Вот только Зина, видимо, чувствуя неполноценность своей победы, осатанела до того, что даже здороваться перестала. Долгие месяцы в крошечной каморке один на один с пышущей ненавистью врагиней, изматывающая работа, влажный приморский зной… А тут еще коллега-кубинец наседает “с благородными намерениями”. Он ей не нравился, и Вера учтиво соврала, что в Москве ее ждет жених. Рикардо — паршивец носил столь рыцарственное имя, — посчитался за обиду: приволок узел, попросил дружбы ради подержать у себя до завтра, а сам сбегал и донес, что сеньора Гирник спекулирует, вот и сейчас у нее в комнате хранится товар… За такое полагались высылка и пятно несмываемого позора — болтовня о последствиях экзотического романа грозила обернуться пророчеством, что, учитывая незавидные качества данного конкретного мулата, было бы особенно досадно. Однако ангел и тут не дремал. Высокий покровитель Зины, бдивший над благонадежностью советских специалистов, замял дело. Потому ли, что его пассия жила в той же комнате, а тут могли возникнуть кривотолки, или сыграла роль еще не остывшая слабость к Вере, как бы то ни было, до скандала не дошло.