Программный спектакль театра Марсо романтическая мимодрама «Шинель» по Гоголю показывает, что искусству пантомимы доступно сценическое воплощение сложнейших
литературных произведений. Постановки «Шинель», «Ломбард» говорят и о том, что пантомиме подвластно драматическое и даже трагедийное звучание, психологическое раскрытие образов. А «Ваятель масок» Марсо, так же как и «Трибунал» Лихтенбаума, достигает образного философского обобщения.
В полной мере искусству пантомимы доступна и форма публицистически заостренного политического памфлета. Элементы памфлета содержатся и в спектакле Марсо «Париж смеется, Париж плачет».
*Известный французский мим (в прошлом актер театра Марселя Марсо)
Издавна в репертуаре мимов бытует пародия. Ею пользовались и русские скоморохи, и армянские гусаны-мимосы, и среднеазиатские масхарабозы. Так, например, в пародии на баев, увлекающихся соколиной охотой, масхарабоз, подражая какому-либо конкретному баю, вызывал хохот тем, что выскакивал верхом на палке с курицей вместо сокола. Бытует и такая форма, как загадывание пантомимических шарад. Все слоги в них и сами загаданные слова исполняются на языке жестов.
Большие возможности таятся и в баснях-иносказаниях— излюбленной форме народных мимов. К сожалению, в наше время мимические басни редко встречаются в репертуаре, так же как и традиционное соединение пантомимы с песней. А между тем пантомима, сопровождаемая сольным или хоровым пением, может быть очень выразительной.
Вопрос о жанровом подразделении пантомимы очень сложен. Часто разные жанры как бы взаимно проникают друг в друга, и трудно бывает установить точные границы между ними. Для нас важно было показать их многообразие.
ДВИЖЕНИЕ ВРЕМЕНИ
Посреди сцены — огромный светящийся циферблат часов. Стрелки, как им
и полагается, совершают свой путь. Но, эти стрелки, в отличие от настоящих, послушны авторскому замыслу: где нужно замедлят ход, а где и поторопятся.
На фоне часов мим. На секунду он отворачивается — и перед нами уже другой человек: всклокоченный, заспанный, недовольно потягивающийся. После основательного завтрака он начинает производить странные манипуляции вымазывает лицо воображаемой сажей, условно раздирает и без того дырявую одежонку, подвязывает несуществующий протез И вот он — «калека», попрошайка на людном перекрестке.
Вечер Он уже дома. Сосчитана выручка — подаяния сердобольных теть и дядь. Принят душ. В роскошном костюме, за рулем машины, тунеядец катит в ресторан, где в кругу собутыльников сорит деньгами.
Ресторан закрывается. Покачиваясь, в обнимку с веселой девицей он направляется к машине Парочка бешено мчится, не обращая внимания на сигналы светофора. Свисток — приказание остановиться. Но тунеядцу кажется, что лучший способ избежать наказания — дать газ. Мотоциклист ОРУДа преследует машину. Это видно по тому, как с перекошенным от ужаса лицом оглядывается нарушитель.
Мотоцикл все ближе и ближе. За один угол завернул беглец, за другой. Влево руль, вправо, и вдруг машина на полном ходу врезается в фонарный столб. Расплата!
Стрелки совершили свой оборот. За три-четыре минуты перед зрителем прошел день тунеядца. Так пантомима способна концентрировать время.
Однако стрелки циферблата — далеко не единственный прием для показа сжатого хода времени, часто используемого в пантомиме. Сюжет спектакля «Париж смеется, Париж плачет» разворачивается на протяжении суток — от одного раннего утра до другого. Ход времени здесь показан сменой декоративных деталей, чередованием ритмов и тонко разработанной «световой партитурой».
Герою пантомимы «Шинель» Акакию Акакиевичу Башмачкину, чтобы иметь возможность выкупить у портного шинель, приходится дни и ночи просиживать, говоря современным языком, за сверхурочным переписыванием бумаг. Как же отчетливо показать зрителю смену дней и ночей? Марсо сделал это весьма изобретательно — с помощью ритмического чередования действий чиновников-писцов. Словно заведенные роботы-автоматы, движутся они шаг в шаг, жест в жест в присутствие и снова домой. В одно и то же время появляются они в черных трико, с тугими накрахмаленными воротниками, одними и теми же движениями механически выполняют свою унылую работу и так же бесстрастно удаляются. Они уходят и приходят. Башмачкин же остается и согнувшись скрипит и скрипит пером. А шинель, как овеществленная мечта героя, маячит невдалеке. Движение времени великолепно показывают и меняющиеся одна за другой жанровые сценки чиновничьей жизни старого Петербурга. Короткими вспышками возникают они на маленькой эстрадке, расположенной позади уныло склоненной над писаниной фигуры Башмачкина, как бы иллюстрируя ход дней и ночей…