Поистине она принадлежит иному берегу, новой культуре, и это ему по душе.
Она громко зевнула и потянулась за его бокалом, где еще оставался «Бурбон», сильно разбавленный водой (он не одобрял этой американской манеры смешивать алкоголь и эротику: влияние алкоголя может легко оказаться расслабляющим, притупляющим чувственность), и сказала:
– Может, лучше поспим? Еще целый день впереди.
– О'кей.
Он поцеловал ее с искренней нежностью. С той бережностью, с какой прикасаются к археологической находке. Правда, с ней все обстояло с точностью до наоборот.
Через день тяжелое грузовое судно уйдет в пролив, а по одному из телеканалов будут без конца рассказывать о направлении воздушных потоков над районом Карибского моря, скрупулезно перечисляя все возможные предвестники циклона.
Она же, во всяком случае во время отлива, станет бродить воль берега, отыскивая по дыхательным отверстиям в песке моллюска с изысканно-розовой изнутри раковиной, который называется Cornea purpure.
Моллюска можно удалить из раковины, прокипятив ее в кастрюльке с водой.
Она питала отвращение к этой процедуре и перепоручала ее ему; на кухонном столике уже лежало несколько раковин.
Их пурпурное нутро было похоже на ничего уже не стоящую, выданную тайну.
Вместе с невозмутимым профессором Янцем из Мюнхена они брели в купальных костюмах вдоль белоснежного пляжа.
Они уже проплыли несколько километров, но тут девушка испугалась огромных плавников, показавшихся в нескольких сотнях метров впереди.
По мнению профессора, то были вовсе не акулы, а дельфины.
Они уселись втроем на серебристую, отшлифованную волнами корягу и смотрели, как солнце медленно входит в огромное скопление темных облаков – возможный центр циклона, готового разразиться над Карибским морем.
– Год тысяча восемьсот шестьдесят шестой, – сказал профессор, несколько эксцентричный специалист в области общественных наук, приглашенный на эту осень читать курс лекций в Гарвард. – Год тысяча восемьсот шестьдесят шестой – это тяжелый и мрачный год в баварской истории. Проиграв войну Пруссии, Бавария утрачивает свое явное первенство среди германских государств.
Король Людвиг II, полностью утратив иллюзии насчет своей грядущей исторической миссии, лишенный дружбы Рихарда Вагнера, выдворенного из Мюнхена после скандальной истории с Козимой, женой капельмейстера фон Бюлова, полностью потеряв надежду на мало-мальски нормальную жизнь после того, как его помолвка была расторгнута, – король Людвиг II Баварский покидает свою столицу и заточает себя сперва в своем роскошном альпийском замке Линденхоф, а спустя несколько лет – в еще большем, еще пышнее и расточительнее убранном Нойшванштайне.
Оба дворца примечательны, знаете ли, в том смысле, что они и не дома вовсе, в обычном понимании. Это образы домов, трехмерные фантазии на тему жизни, нигде и никогда не прожитой.
– Вроде Диснейленда?
– Да. Только всерьез. В этих замках не найдешь ни одной нормальной ванной, ни гардеробной, ни единого пригодного для топки камина.
Королевская спальня – парадная, отчасти в стиле Версаля, отчасти в духе испанских образцов романского стиля.
Вся нормальная жизнь, кухни, туалеты – все закулисное удалено в подвалы.
Со временем он заставил даже слуг ходить в масках; в Линденхофе его обеденный стол утапливается в пол кабинета при помощи специального устройства, едва трапеза окончена.
Остаются только зеркала, слоновая кость, китайские вазы, взбирающиеся, словно альпинисты, по причудливым барочным полочкам под самый потолок, на котором ангелочки и putti неорафаэлитов гоняются друг за дружкой под сумрачным облаком.
Но главное, конечно, зеркала – зеркала, эти серебряные шедевры, зеркала, бесконечно продолжающие каждый покой, повторяющие и повторяющие лепнину и позолоту, и так до головокружения.
– Значит, у этого Людвига так никогда и не было шансов вернуться в свою собственную жизнь?
– Боже, сколько же ты всего пережила, деточка, вот ведь какая ты умная! – восхитился профессор. – Надо же!
Да, он был заточен в изображение своего обихода, заточен внутри абстрактной идеи королевского замка, эдакого Версаля, эдакого двора короля Артура, и заточен навечно, без малейшего шанса стать когда-нибудь снова королем Людвигом.
Можно сказать, это король, вошедший в легенду лишь тем, что пытался стать кем-то другим, не собой.
– За одним исключением, если угодно: той темной и бурной ночи на берегу Штарнбергского озера, когда он, задушив своего лечащего психиатра, сам исчезает в волнах.