Я посылаю тебе горячую от жажды плоть под названием — мой племянник Дастин! Я не могу назвать это дипломированное существо, окончившее пресловутый Кембридж, глупым животным, так как оно еще даже не стало таковым! Он страстен, он жаден, он честолюбив, и он неопытен! Я живо представляю себе, как ты его проглотишь! А поскольку дела мои все еще заставляют меня находится на рудниках, желаю тебе напиться им, но дать и ему повод думать о себе как о мужчине!
Кстати, доходили до меня слухи о его не очень скромном поведении в обществе ему подобных жеребцов! Если это так, то будь с ним «по-мужски» обходительной, а потом забудь — я сам о нем позабочусь! Если же это все пустое, подари мне внука — хочу побаловать себя на старости лет!
Я уже начинаю задумываться о покое и это приводит меня в грустное расположение мыслей! Увижу ли тебя в этом году?...» Лаура дочитала письмо, достала из верхнего ящика секретера в стиле рококо с вставками из фарфора 18 века настоящую «Гавану», гильотину для обрезания сигар и держа ее в руке, неожиданно для себя захохотала: «Интересно, когда мой почтенный муж достиг поры зрелости, чем родители отделили его верхнюю плоть? Не гильотиной ли?» Она была девушкой весьма свободных взглядов как раз до той поры, пока на горизонте не появился тот самый южно-американский дядюшка и не вытащил ее из парижских подворотен пять лет назад.
...Он вошел в бордель как входят в морг — спокойно, с печальным взглядом человека, повидавшего горы трупов. Оглядел сидящий в ожидании клиентов товар и выбрал ее. Они поднялись в комнату и вместо того, чтобы заняться делом, он коротко и четко изложил ей план ее «спасения», передав ей письмо от родственников из Италии. В письме на простом итальянском языке в доступной форме было предложено либо выброситься из первого попавшегося окна в связи с позором, который ее французские занятия принесли честной и благородной семье, каждый день молящейся о ее спасении либо делать то, что скажет господин, передавший это послание.
Со следующего дня Лаура превратилась в студентку Сорбонны, изучающую историю искусств на дому по причине слабого здоровья, которое было подорвано печальной историей неразделенной любви к итальянскому юноше, единственному сыну богатых родителей из рода римских патрициев. Ее так жалели соседи! Еще бы! Бедная девочка! Покинуть родину и найти в себе силы учиться и работать в чужой стране, полной соблазнов и опасностей для юного создания: французских балбесов, жаждущих секса, секса, секса....
Лауру навещал только один почтенный мсье, который доводился ей, кажется, дядей. Он приходил только один раз в неделю, в среду, и приносил Лауре книги и еду. Всегда был мил и учтив с соседями и справлялся о здоровье мадам Пруден, хозяйки меблированных комнат, которой в один и тот же день, первого числа каждого месяца, вносил плату за комнату Лауры. Мадам его боготворила: он всегда дарил ей пирожные — шесть штук в коробочке, аккуратно перевязанной голубой лентой, из кондитерской на Рю де ля Шез. Ровно час находился у девушки и уходил.
По утрам Лаура бежала на работу в ювелирный магазин, а вечером допоздна соседи видели, как у нее в комнате горел свет: девушка занималась!
Через год, в сентябре 1928, Лаура постучалась к мадам Пруден — ей так нужен был совет: за ней весьма прилично, с цветами и сладостями, вот уже 2 месяца ухаживает хозяин ювелирного магазина, где она работает. «Мсье Дейч такой галантный кавалер, только вот... возраст!» — смущенно проговорила девушка.
«Милая моя, — отвечала мадам Пруден, которая последний раз пользовалась мужчиной не позднее начала Великой французской революции. — У мужчины, который делает Вам предложение, может быть только один недостаток: отсутствие солидного банковского счета. Все остальное есть у других! Да простит меня Господь!» Через месяц Лаура вышла замуж и уехала с семидесятилетним «молодым супругом» на его родину в Мюнхен, где на еврейском кладбище лежали все его родственники: в Москве сочли, что умирать банкиру лучше всего на родине.
5.
Было без трех минут восемь вечера. Набережная по направлению к докам светилась тусклым желтым светом и, казалось, была скользкой от плотного запаха рыбы, который ветер доносил с моря. Суда красиво покачивались на рейде, а те, которым хватило места у причала, возможностью видеть их вблизи лишали наблюдателя какой-либо романтики и желания забраться по трапу и выйти на них в море.