Паша упер в нее тяжелый взгляд.
— Собираешься меня бросить?! Подумай, можно…
— Я ничего не собираюсь, — устало сказала Наташа и пошла к двери. — Я только прошу, чтобы ты на какое-то время уехал. Разбираться, кто кого бросит, будем потом.
Паша кинулся следом и схватил ее за руку.
— Ну ты вобще! Тебе что, действительно совершенно наплевать?! Ты себя так ведешь, словно я тебе не муж, а так, зашел спичек попросить! Я не дам тебе вот так все испортить! Я понимаю, в каком ты состоянии, но делай, пожалуйста, допуски! Это Надька тебе мозги затерла! Это она же нам все испортила! А ты ей помогла! Ты же ничего не видела за своими картинами, тебе по фигу было, что у меня творится! Всегда было по фигу! Иди, иди, но я никуда не поеду, а твою мазню всю повыкидываю к чертовой матери!
Он отпустил ее и размашисто зашагал по комнате, продолжая говорить, и слова звучали резко, отрывисто и обособленно, вонзаясь в воздух, словно разрывные пули:
— В квартире! Не повернуться! Кругом! Ящики! Твои! Краски! Бумага! На кисточки! Вечно! Наступаешь! Шагу! Ступить! Невозможно! Чтобы! Не! Влезть! Во! Что-то! У! Тебя! Совсем! Поехала! Крыша! На! Этой! Почве!
Наташа прислонилась плечом к косяку двери и смотрела на мужа с недоумением и разочарованием. До этой секунды ей казалось, что ей удастся расстаться с Пашей тихо, мирно, по-дружески легко, но теперь она поняла, что этого не будет. Устрой она скандал, и Паша первый бы его прекратил и все уладил миром, но она сделала по-другому, и безразличия он не стерпел.
— Прекрати, — тихо сказала она.
— Если! Бы! Хоть! Рисовала! Что-то! Нормальное! Вазочки! Цветочки! А то! Какие-то! Уроды! Каких-то! Алкашей!
Он схватил с этюдника картину, для которой позировал Толян, и остановился посреди комнаты, внимательно глядя на портрет. Он стоял так почти минуту, а его пальцы сжимали рисунок все крепче и крепче, точно погружаясь в него. Потом Паша легко, даже как-то грациозно развернулся, склонился и бережно поставил картину на пол, прислонив ее к сидению кресла, и прежде, чем Наташа сообразила, что он хочет сделать, со всей силы ударил по картине босой ногой, и тонкий оргалитный лист с треском переломился пополам.
Вскрикнув от неожиданности, Наташа отшатнулась назад. Половинки сломанной картины тихо сложились, словно прочитанная книга, и Наташе показалось, что в комнате на мгновение будто стало темнее, точно через нее пролетела чья-то торжествующая тень. Но наваждение почти сразу исчезло, и в комнате остался только Паша, который смотрел на испорченную картину с растерянностью и каким-то детским смущением.
— Извини, — пробормотал он, нагнулся и осторожно поднял неровные половинки. — Пожалуйста, Натах, я не знаю, что на меня нашло. Наверное, это из-за Надьки. Прости, я не хотел.
…если долго смотреть на них, можно почувствовать в себе что-то опасное, можно даже сделать что-то…
Не больше минуты.
Значит, я сильнее, чем он.
— Наташа, — сказал Паша и шагнул вперед. Половинки в его руках выглядели безжизненно и нелепо. Картина была мертва.
Пуста.
Наташа молча повернулась и вышла из квартиры, не закрыв за собой дверь.
К Наде ее пустили только поздним утром, после того, как от нее ушли родители, которых она и Слава с трудом уговорили поехать домой поспать, дав клятвенное заверение, что из больницы никуда не уйдут и в случае чего обязательно позвонят. После этого еще пришлось длительное время уламывать дежурную сестру с помощью денег (родителей Нади она пропустила без разговоров, так как Надин папа занимал немаленькую должность в правоохранительных органах и ради посещения блудной, давным-давно рассорившейся с ним дочери, был готов снести весь больничный комплекс), поскольку заходить в реанимацию, в принципе, было запрещено, но Слава к концу разговора начал махать такой солидной пачкой денег, что молоденькая сестра все же сдалась, сбегала на разведку, потом принесла два халата, приказав: «Туда и обратно!» К тому времени Наташа совершенно охрипла от бесчисленного множества выкуренных сигарет и по коридору ходила зигзагами, иногда слепо натыкаясь на стены, — давали знать о себе волнение, усталость и еще не окрепшее здоровье, и Слава, выглядевший немногим лучше, несколько раз почти выносил ее на улицу проветриться.
Наташа приехала в больницу второй — после Надиных родителей, Слава же приехал сразу за ней. Когда они встретились на лестнице, и он заговорил с ней, Наташа вначале не поняла, чего от нее хочет совершенно незнакомый человек и какое отношение он имеет к ее подруге, но, приглядевшись, узнала Славу и ужаснулась. В обыденности Слава был веселым парнем, не наделенным особой красотой, но этот недостаток с лихвой возмещало мощное обаяние, перед которым не мог устоять никто — Слава всегда казался Наташе похожим на электрическую лампочку, которая внешне сама по себе ничего особенного не представляет, но горящий в ней яркий и теплый свет совершенно это скрывает. На лестнице же Наташу окликнуло бледное невыразительное привидение, которое не имело со Славой ничего общего. Свет в лампе погас.
Когда Наташа вошла в палату, она не смотрела ни вперед, ни по сторонам — только под ноги, на старый розоватый линолеум, исчерченный следами кроватных колес — слишком свежо было в памяти недавнее жуткое кровавое видение, не имевшее ничего общего с ее веселой подругой, и поднять глаза ей было невыразимо страшно. В палате остро и пугающе пахло лекарствами и болью, и этот запах еще сильнее придавливал ее взгляд к полу. Наташа подошла к одному из стоявших возле высокой железной кровати стульев и села, по-прежнему глядя в пол.
— Наташа.
Незнакомый шепелявый голос, тихий, невесомый, похожий на шуршание сухих водорослей заставил ее вздрогнуть. Наверное, она не туда зашла. Это не голос Нади. У нее совсем другой голос, совершенно другой. Этот голос принадлежит какой-то старухе.
Наташин взгляд начал медленно-медленно карабкаться вверх — колесо, кроватная ножка, решетка-бортик, край сероватой застираной простыни с черной печатью, тонкая бледная рука поверх простыни (конечно, это не Надя — Надя летом успела вволю поваляться на пляже, у нее хороший загар)… Ее взгляд добрался до лица, и все слова, которые Наташа старательно обдумывала и копила в коридоре, превратились в короткий, какой-то квакающий вдох.
— Жуть, да? — прошелестел снизу тихий голос, и в нем послышалась улыбка. Наташа вздрогнула, когда разбитые губы Нади приоткрылись, показав страшную причину изменения ее голоса — неровные обломки и дыры на месте зубов. — Наклонись. Больно… говорить.
Наташа послушно подвинулась ближе к приподнятому спинкой реанимационной кровати бледносерому лицу, странно далекому и серьезному, словно Надя повзрослела на много десятков лет и знала такие вещи, которые Наташе, молодой и глупой девчонке, никак не понять. Ей хотелось заплакать, но не было ни единой слезы, ей хотелось сказать Наде что-нибудь хорошее, но не было ни единого подходящего слова. Вместо этого она попыталась взять себя в руки — нельзя, чтобы Надя видела, как она потрясена ее видом…и ведь это только лицо, она не видит то, что укрыто больничной простыней.
— Говорят… я… в критическом… состоянии… — каждое слово давалось Наде с огромным трудом, и на лице ее было такое выражение, словно с каждым произнесенным звуком от нее отрывали лоскут кожи. — Это как… хреново… или совсем хреново?
— После того, что ты сделала с той машиной, это нормально, — пробормотала Наташа, пытаясь улыбнуться. Надя закрыла глаза, потом по ее лицу пробежала легкая судорога.
— Тошнит, — прошептала она, и от уголка ее глаза к виску проползла слеза, соскользнула и впиталась в плоскую подушку. — Больно…
— Я сейчас позову… — Наташа вскочила, но Надя слабо качнула головой.
— Не нужно… это все время…теперь…сядь…
Наташа подчинилась, часто моргая и чувствуя в глазах какое-то жжение — то ли предвестник долгожданных слез, то ли следствие переутомления. Она переплела пальцы и уткнулась в них подбородком, чтобы Надя не видела, как дрожат ее губы.
— Теперь…я понимаю, ка…каково тебе… пришлось… как это… больно… хотела бы… я…вот куда… меня завело мое…я хотела…Паша…