Похороны Нади, состоявшиеся несколькими днями раньше, вспоминались темным кошмаром — жуткая настойка на слезах, боли, криках и водке. Хоть Наташа и пыталась внутренне подготовиться к этому, но все, что происходило в Доме Панихиды и на кладбище, подействовало на нее сильнее, чем она ожидала. Все вокруг — все лица, звуки, даже запахи были словно затянуты липким серым туманом, постоянно кружащуюся голову тянуло куда-то вниз, периодически начинали стучать зубы, и, кроме того, она никак не могла отделаться от страшного ощущения, что Надя стоит где-то у нее за спиной и укоризненно смотрит в затылок, ждет чего-то. Наташе хотелось повернуться и закричать, чтобы Надя перестала на нее смотреть, и она удержалась только с большим трудом. Когда она бросала в могилу традиционную горсть земли, с ее пальца соскользнуло обручальное кольцо — единственное из оставшихся у нее золотых украшений, которое она просто забыла продать, автоматически продолжая носить, хотя брака, которое оно символизировало, уже не существовало. Кольцо упало в могилу — там и осталось и было засыпано землей. Вместе с Надей похоронили и всю Наташину прошлую жизнь. С кладбища она ушла окончательно изменившейся — ушла готовиться к войне.
Она договорилась в своей художественной школе насчет аренды одного из мольбертов на несколько дней. Но уговорить знакомого ей еще по той же художественной школе пейзажиста-сатаниста Леньку Чертовского с неоригинальным прозвищем Черт изготовить для нее холст Наташе оказалось невероятно трудно — Черт пребывал в депрессии и отказывался заниматься какой-либо работой вообще, а больше попросить было некого — лето для художников — пора активная, и поймать их было почти невозможно. Она потратила на уговоры целый день, и Черт, в конце концов, с неохотой согласился, но на изготовление холста ушло на два дня больше. За это время на дороге разбилось три машины и один человек погиб. Дорога жила. Ждала.
За холстом она ездила вместе со Славой. Перед тем, как заехать к Черту, они посетили ее старую квартиру. Мать вместе с тетей Линой сидела на скамейках во дворе в шумной женской компании, и, не вставая, помахала им.
Зеркало в комнате деда было затянуто белой простыней, а сундук, вновь тщательно уложенный, стоял на своем месте, только ключ теперь лежал поверх крышки. Комната была аккуратно прибрана, и все безделушки на стенах избавились от многолетнего слоя пыли — Дмитрий Алексеевич никогда не вытирал ее и другим запрещал.
Слава помог ей открыть крышку сундука и вытащить одну из картин. Наташа осторожно развернула ее, прислонила к стене и отошла подальше, держа оберточную ткань в руках.
— Ну, смотри, — предложила она.
Слава потер ладонью щеку, густо заросшую темной разбойничьей щетиной, и посмотрел на Наташу неуверенно и с подозрением, потом сел на пол напротив картины, и его взгляд погрузился в нее.
Он смотрел на картину так долго, что Наташа уже начала волноваться — его лицо совершенно не менялось, глаза оставались спокойными — было похоже, что картина на него совершенно не действовала. Она уже хотела окликнуть его, когда Слава вдруг резко вскочил, медленно повернул к ней лицо с заходившими на скулах желваками, и, увидев его взгляд, Наташа попятилась, выставив перед собой скомканную материю, точно щит. Слава быстро направился к ней, потом на полдороги повернул и так же решительно подошел к окну. Размахнулся.
— Слава! — вскрикнула Наташа, но ее крик опередил звон бьющегося стекла. Она бросилась к картине, осторожно положила ее на пол лицом вниз, прикрыла тканью и подбежала к окну. Слава стоял и равнодушно смотрел на свою руку, с которой капала кровь, расписывая влажными узорами потертый светло-серый палас. В стекле зияла большая ломаная дыра.
— Я заплачу за окно, — сказал он немного позже, когда Наташа торопливо перевязывала ему руку.
— Что ты хотел сделать? Вначале.
— Не помню, — отозвался Слава и осторожно пошевелил пальцами. — Ну, вот, теперь мы с тобой оба однорукие — просто эпидемия какая-то…
— Врешь, ты все прекрасно помнишь! — Наташа вскинула на него глаза, но прочесть что-то по мрачному лицу Славы было решительно невозможно.
— Пусть так, — сказал он, — я все равно тебе не скажу. Убери эту картину, Наташка, убери подальше. Жаль, что их нельзя сжечь. А ты, говоришь, намного сильнее, да? Кошмар! Ты хоть понимаешь, кто ты?! Понимаешь, что ты такое?! Это же хуже атомной бомбы — то, что ты умеешь! И если кто-то узнает, поймет, поверит, — он покачал головой, — если кто-то вздумает тебя использовать… я даже представить себе не могу, что тогда будет.
— Ты боишься меня, — печально произнесла Наташа и отрезала кусок бинта. Слава отвернулся и посмотрел на разбитое стекло и на собственную кровь на осколках.
— Не тебя, — сказал он и встал. — Давай, поехали-ка к твоему Черту или кто он там. Поехали, пока я не передумал. Я и так никак не могу решить, стоит ли затевать все это. А теперь — тем более.
— Но теперь ты веришь? — спросила Наташа. Слава посмотрел на нее сверху вниз с каким-то странным выражением. Он смотрел долго. Но ничего не ответил.
Они забрали у Черта холст, расплатились и отвезли холст домой к Наташе, вернее, правильнее уже было бы говорить к Паше — ей там оставалось жить всего несколько дней, а может быть и того меньше. Слава осторожно прислонил холст к шкафу
— У тебя все готово? — он хмуро посмотрел на груды бумаги, выдвинутые ящики, разбросанные кисти, и Наташа только сейчас заметила, какой в комнате царит беспорядок. С тех пор, как все пошло кувырком, она и думать забыла про домашние дела. На секунду ей показалось, что она попала в чужую квартиру.
— Да, все. А у тебя?
— Да. Завтра я зайду за тобой в семь утра — правильно?
Наташа кивнула и медленно опустилась на колени рядом с холстом, чуть склонившись влево — загипсованная рука вдруг стала неимоверно тяжелой.
— Вот уже и осень, Слава, — вдруг сказала она. — Уже осень, а я еще ни разу не была на море.
Слава взъерошил свои волосы и, помедлив, сел рядом с ней прямо на пол, хотя на нем были светлые брюки.
— Слушай, кондуктор, может, нажмем на тормоза, а? — спросил он.
— Что ты увидел в той картине, Слава? Что ты хотел сделать? Почему ты разбил стекло?
— Какая разница, лапа? Помутнение рассудка. Рука зачесалась чего-то — к деньгам наверное. Я…
— В семь утра, Слава.
— Что? — он удивленно посмотрел на нее.
— В семь утра, Слава. Я буду тебя ждать. А сейчас — уйди пожалуйста. Мне нужно готовиться. Извини — я не покормлю тебя — в холодильнике пусто, у меня даже чая нет.
— У тебя… — Слава запнулся, — у тебя совсем нет денег сейчас?
Наташа покачала головой и улыбнулась безмятежно.
— Финансы поют романсы, Слава. Даже не романсы — марши играют. Только не вздумай отсыпать из барского кошелька — я тебе и так кругом должна. Кроме того, я слышала, у тебя недавно станок украли, который деньги печатает.
— Хорош, свои подковырки… — Слава щелкнул ее по носу, потом полез в карман рубашки. — Я оставлю и ты возьмешь — тебе завтра работать. Долго работать. Давай, поешь что-нибудь и лучше ложись спать пораньше.
Оба посмотрели на яркий солнечный день за окном и натянуто рассмеялись, потом Слава встал, с серьезным видом пожал ей здоровую руку своей здоровой рукой, сказал «До завтра!» и вышел из комнаты. Наташа подумала, что следовало бы его проводить, но осталась сидеть на месте. Вскоре в коридоре громко хлопнула входная дверь.
Наташа повернулась и увидела на полу рядом с собой узорчатую бумажку с портретом Ивана Франко, о котором ей не было известно ничего, кроме того, что кто-то убил его топором в кабинете. Она мотнула головой и щелчком оттолкнула от себя бумажку. Но через пять минут протянула руку и подняла деньги с пола.
— Исключительно из-за работы, — сказала Наташа негромко. — Да ты просто какой-то реликт, Слава. Может, тебя и нет вовсе? Появился бы ты пораньше. Хоть чуть-чуть пораньше.
Неожиданно ей вспомнилось надменно-насмешливое лицо Лактионова, умные и хитрые глаза за маленькими стеклами очков в золотистой оправе и то, как он стоял возле музейной лестницы, засунув руки в карманы белых брюк. Видение было ярким, но коротким и почти сразу рассеялось, и вместо него Наташа увидела старый палас и разбросанный по нему мусор. Она вытянула ноги и толкнула один из выдвинутых ящиков.