В близком сосуществовании бедности и богатства для меня не было ничего необычного. Но между имущими и неимущими всегда сохранялась некая грань. Во время встреч аристократов — на охоте или на праздниках — часто собирается разношерстная компания, только вот бедных родственников любят и уважают далеко не всегда. Типичным можно назвать случай с вестфальским бароном, который после войны велел снести крыло своего замка, чтобы избежать нашествия голодающей родни. Поколение глав семейств, которые регулярно оказывали финансовую помощь всем нуждающимся родственникам, давно вымерло. Их дети решили не следовать примеру отцов, и, разумеется, не вызвали одобрения у бедствующей родни.
Смешению бедной и богатой аристократии препятствует то, что все меньше богатых живут в больших домах с прислугой, и возможность продолжительного визита бедных отпадает сама собой. Уже прошли те времена, когда можно было заехать попить чаю и остаться погостить на тридцать лет. Даже богатые княжеские семейства, которые двадцать лет назад обитали в замках, десять лет назад переехали в небольшие флигели, а сегодня живут в намного более практичных загородных домиках. Повсюду царит современность, миры бедных и богатых почти не соприкасаются. Девяносто процентов аристократов снимают квартиры или живут в секционных домах где-нибудь в провинции, трясутся за свое рабочее место, если оно у них есть, и ездят на подержанных машинах. Когда меня уволили, кто-то из сотрудников сказал: «Вам же не надо из-за этого беспокоиться!» Сказал так, словно у каждого человека с приставкой «фон» в фамилии непременно есть заволжские латифундии, куда он в любой момент может удалиться. Но вопреки расхожему мнению немецкое дворянство, за исключением нескольких крупных землевладельцев, давно уже поглотила социальная реальность сегодняшней Германии.
Сам я превратился в настоящего посредника между мирами постыдной бедности и бесстыдного богатства, потому что князю Иоганнесу фон Турн-унд-Таксису нравилось включать меня в свою свиту. Получалось так, что в один день я встречался с нефтяными магнатами, махараджами и принцами, а на другой шел учиться или заниматься журналистикой. Всю свою сознательную жизнь я подавлял в себе синдром официанта в отеле «Ритц»: тот вирус расточительства, которым обычно заражаются официанты, работающие в атмосфере роскоши и мотовства, а потом возвращающиеся в двухкомнатную квартирку, где течет кран.
Экономность родителей вызывала во мне обратную реакцию, и иногда мне нравилось шиковать. Так, например, я пристрастился путешествовать первым классом. Если в Мюнхене мама провожала меня на вокзал, то я садился в купе второго класса, ждал, пока она скроется из виду, а потом переходил в первый. Мои пристрастия следовало держать в тайне, иначе в семье меня подняли бы на смех. Когда мама нашла у меня счет, свидетельствовавший о том, что я купил в мюнхенском «Прантле» дорогой писчей бумаги, то подумала, что произошла какая-то ошибка. А услышав от одной из моих кузин, работавшей в баден-баденском отеле «Бреннере Парк», что я однажды останавливался у них, решила, что та обозналась.
Когда я покинул родительский дом и поселился с друзьями в Лондоне, то порой очень неплохо зарабатывал, но умудрялся спускать деньги быстрее, чем получал новые. Тем не менее наличные неким чудесным образом все же появлялись из банкомата, как электричество из сети или вода из крана. Лишь поняв, что не могу уехать с заправки или выйти из привокзального киоска, не накупив кучу всяких разностей, а во время чистки зубов не закрываю кран, потому что мне нравится шипение воды, не лезу под водительское кресло за выпавшей монеткой, я понял, что моя страсть к расточительству не что иное, как смехотворная реакция на безумную экономность отца и матери. Затем я постепенно пришел к выводу, что искусство отказывать себе, усовершенствованное родителями, выше любого расточительства не только с эстетической точки зрения, но и с практической: оно увеличивает наслаждение.