Представим себе на миг, думала Джоан, что все это вдруг исчезло и девочка на углу — сама Джоан в пятнадцать лет — ошеломленно и испуганно смотрит на пустой и темный город; представим себе, что на город вдруг упала тишина, что все веселые звуки жизни выключились, как выключаются музыка и помехи поворотом ручки радиоприемника, и в то же мгновение город замер, словно сердце его остановилось: все неподвижно, только три-четыре негра куда-то спешат, они странно одеты, их длинные волосы устрашающе взбиты; ничто не шелохнется, лишь два голубя парят в вышине да ветер гонит по мостовой газету. Я попала в будущее — поймет наконец воображаемая Джоан, — наверное, была страшная война или чума и все было разрушено.
К чему ждать будущего, если она может все узнать заранее? Какой смысл говорить девочке, стоящей на углу: «Мы счастливы, Джоан. Не бойся! На свете много прекрасных городов, даже если этот, возможно, погиб». Испуганная, чувствуя себя преданной, девочка отступила бы — да, конечно, ей бы стало страшно. А как же иначе, когда к ней обратилась странная, экстравагантная женщина в темных очках, какие носили в те времена негры в наиболее опасных районах восточного Сент-Луиса, женщина в меховом манто, ворсинки которого торчат так, словно рысь, из меха которой оно сшито, погибла от страха (избыток адреналина), женщина, чья красота остра, как клинок, чьи гладкие волосы падают прямо, как у индейцев, но так же огненно-рыжи и блестящи, как у самой Джоан, — эта женщина тянется к ней из окна темно-синего «мерседес-бенца», а машину ведет какой-то странно-печальный сутулый мужчина с опухшими глазами, серебряные волосы которого, длинные, как у ангела, спадают на тяжелые плечи, — чудовище, которое, она это вдруг почувствовала, она должна узнать.
Девочка просто отступила бы в гневе и ужасе, прикрыв скобу на зубах, а настоящая Джоан кричала бы в свои безвозвратно ушедшие годы, взывала бы к ней, терзаемая жалостью и болью: «Дитя, милое, глупое дитя! Мы, как и ты, никому не причинили зла, мы никого не предавали! Посмотри же на нас!» И девочка посмотрела бы на них, и узнавание бы свершилось: богатая экстравагантная дама (с прекрасными зубами, отметила Джоан, самодовольно улыбнувшись и чувствуя прилив нежности к этому наивному, большеносому подростку на углу улицы), дама в мехах, с изумрудами, рубином и бриллиантом на пальцах и есть она сама, Джоан, — ее же собственное дитя, как сказал бы Вордсворт[7],— а машину ведет Бадди Оррик, он стал еще печальнее и еще безумнее, чем прежде, но он — вот он, живой Бадди, ее муж; значит, им все-таки несмотря ни на что удалось выжить. Девочка подошла чуть ближе, в ее лице нетерпение и вопросы, вопросы… (Мы могли бы подвезти ее к Даггерсам, подумала Джоан, это всего лишь в двух-трех кварталах отсюда.) Маленькая детская рука опасливо потянулась к руке реальной Джоан, лежавшей на боковом стекле «мерседеса», и обе были бледны и вполне материальны, но рука девочки вдруг исчезла, и Джоан Оррик поняла, что смотрит на кусок грязного картона на разбитом тротуаре и на этом куске написано: «Осторожно — стекло».
Мартин взглянул на нее и заметил слезы.
— Болит? — спросил он.
Да, болело, как почти все эти дни, иногда боль была такой сильной, что временами она на миг теряла сознание, — болело, даже когда действовали таблетки, как вот сейчас, вызывая видения, — но она сказала:
— Нет, — и улыбнулась ему, чтобы рассеять тревогу. — Так, задумалась.
Он погладил ее руку. Загорелся зеленый свет, и машина беззвучно тронулась с места.
Она сказала:
— Вон там впереди была школа Даггерсов, помнишь?
— В каком доме? — Он нагнулся над рулем, чтобы увидеть.
Когда машина поравнялась с домом Даггерсов, она показала; дом был разрушен огнем, как и большинство соседних зданий. Мартин скользнул взглядом по зачерненным и забитым досками витринам, и Джоан увидела, что он не понял, о каком именно доме идет речь.
Джеки Даггере была крошечного роста, типичная преподавательница классического танца в миниатюре; как все балерины, она так гладко зачесывала волосы, что они казались издали нарисованными, точно у японской куклы. Говорила она с акцентом (это часто бывает с людьми ее профессии, даже если они выросли в Милуоки или Сент-Луисе) и пот со лба, как и все балерины, вытирала тыльной стороной руки; Джоан она называла «ми-иуочка» с неподдельным чувством, хотя сразу этого можно было и не понять, так как Джеки постоянно спешила, постоянно находилась в каком-то напряжении, как будто через полчаса ей предстояло улететь в Мюнхен или Париж. Она была — или так казалось Джоан — замечательной балериной, впрочем, танцующей Джоан ее никогда не видела, если не считать тех па, что Джеки показывала на занятиях. Впечатление это подтверждали старые фотографии: бросалась в глаза уверенность в себе, свойственная любому профессионалу; можно было убедиться, что когда-то Джеки выступала в труппах так называемого «второго ранга» в Америке и в Канаде. «И-и-и раз!»— говорила она, и руки Джоан сами собой опускались на клавиши фортепьяно.