— Мне очень лестно, что вам захотелось рассказать мне все это, — произнес он мягко и осторожно.
Молодой человек ждал. Казалось, в нем нарастала ярость.
Но профессор Клингман все сидел задумавшись, слегка покачивая головой и нервно улыбаясь. Наконец он сказал, видимо не зная, о чем еще можно говорить с этим человеком:
— Моя жена была пианисткой.
И затем медленно и терпеливо стал объяснять, что значила для него жена, хотя передать его чувства словами, конечно же, было невозможно.
Трубач
Пес Королевы Луизы Трубач был не дурак, и поэтому, может быть, он и старался держаться подальше от людей; предоставленный самому себе, он беззлобно гонял кроликов или, нежась на солнышке, сидел на местном кладбище — кроме него, никто туда не ходил — и, приоткрыв один глаз, высматривал злоумышленников, а то пробегал по деревне, заглядывал в окна домов, когда сядет солнце, наблюдал, как лавочники считают серебряные монеты, складывая их в столбики, и не замечают, что из-за каждой занавески за ними жадно следят слуги, потом бежал дальше, останавливался у старых лачуг, где собирались карманники, и ночь гудела от богохульств и брани, а воздух пропитан был запахом желчи, пота и пагубного пьянства, затем пускался к черной грязной пристани, где старые торговые корабли бились о доски причала, разбухшие в воде, и молодые моряки храпели и свистели в объятиях пьяных девок, а то и пират с бутылкой рома и попугаем, улыбаясь слюняво, скользнет в тумане, точно змея. Подняв острые уши и сощурив горящие глаза, словно глядя в игольное ушко, Трубач слушал, не творится ли где-нибудь на его пути несправедливость, а затем, подняв лапу, оставлял знак предупреждения и бежал дальше.
Никто лучше его не знал, что происходит в Королевстве безумной Королевы Луизы. И не то чтобы он это считал особой своей заслугой. В самой его собачьей натуре жила потребность наблюдать, держать след, быть всегда начеку, быть ревнивым хранителем Королевства. И даже когда, забытый всеми, он лежал в комнате Королевы Луизы, или спал за печью, положив голову на лапы, или показывал кошке клыки, чтобы она не забывалась — кошка была слишком стара и давно перестала ловить мышей, — у него всегда на уме было одно — забота о благоденствии Королевства. За это и заплатили, когда его «нанимали», если можно так выразиться. Но назвать его «нанятым» было б неверно. Он был не из тех, кто мелочится, кто требует соблюдения формальностей. Он спокойно относился к тому, что никто во дворце почти никогда не разговаривал с ним, и что, привыкнув к нему, его едва замечали, когда он, подобно ангелу смерти, проносился по комнате, и даже к тому, что Королева Луиза награждала его бессмысленными шлепками, когда он терся об ее плечо, или совсем уж по непонятным причинам вдруг говорила — Сидеть! — Лежи, пес! Ради бога! — Вон! Остальные же в Королевстве вообще на него не обращали внимания, а просто подчинялись ему, как подчинялись Королю или Королеве, не раздумывая и не испытывая никаких сомнений. Когда он стоял у открытой двери, открывали ее. Когда ждал у буфета, наполняли его миску. Когда лаял, крадучись подходили к окну и выглядывали.
Трубач был не дурак, но и у него были свои слабости, и главная из них — потребность размышлять, насколько он мог, и, размышляя, он час за часом и год за годом бродил, опустив черную голову и прикрыв глаза, вынюхивал запахи ковров, стараясь понять причину (наверное, была же причина) странного поведения Королевы Луизы и ее двора. Говорили, и Трубач по-своему понимал, что иногда, чтобы дать отдых уму, Королева Луиза превращалась в огромную зеленоватую жабу. Об этой дурной привычке Королевы было известно далеко за пределами дворца, и каждый, кто знал Королеву, превращение это видел довольно часто. Каждый, кроме Трубача. А он считал это вовсе не королевским одеянием. Трубач не был наивен и знал, что людские пути-дороги — не собачьи тропы. Он видел, как весь двор часами сидел неподвижно, храня гробовое молчание, которое лишь изредка нарушал случайный шепот или случайный кашель, и слушал, как воют люди на ярко освещенном помосте. Если Трубач пытался пробраться к ним, его пинали и прогоняли. Однажды он видел, как на том же самом высоком помосте человек в черном с кинжалом в руке крался к другому, но только Трубач рванулся на помощь, пять рыцарей схватили его, побили и посадили на цепь позади кладовки.
Странностям человеческим нет предела, и превращения Королевы, хотя Трубач мог судить о них лишь по тому, как вели себя люди, ее окружающие, и были какой-то странностью. Но он давно научился принимать все как должное и, вытянув морду, наполовину забравшись под занавеску или под стол, наблюдал за всем молча, без комментариев. Вот весь двор торжественно, держа высоко в руках белые свечи, медленно шествует по направлению к часовне. Королева Луиза, с рыжими сверкающими волосами, идет во главе процессии в длинной небесно-голубой мантии; она печально-нежна — и все печальны и, напряженно выпрямившись, медленно двигаются, вздрагивая при каждом шаге, точно совершая ритуальный обряд, а то вдруг все бросаются бежать или безобразно раскрывают рты — даже Король Грегор болезненно морщится, и его черная борода ощетинилась, — и все принцессы и принцы начинают квакать, ухмыляться нелепо, пучить глаза. Трубач лишь вздыхает и чуть отодвигается, когда лавиной Королева Луиза проносится в нескольких дюймах от его носа, и вежливо виляет хвостом, показывая ей, что заметил ее. — Про-о-о-ай! — прокричала она. Не имя его, не приказ ему, если уж говорить точно, но он принял и это.