— Так это же Влемк-живописец!
Действительно ли она его признала, Влемк так и не понял.
Во всяком случае, халат она признала.
Влемк печально кивнул.
— Да, ваше высочество, — сказал он. — Я действительно Влемк.
— Ради всего святого, что ты здесь делаешь? Уж не думаешь ли ты, что мы подаем милостыню?
— Нет, — сказал Влемк. — Думать так у меня нет никаких оснований.
— Тогда что же тебя привело сюда? — голос Принцессы зазвучал мягче.
Влемк долго молчал, у него даже перехватило дыхание от смущения. Наконец, набравшись решимости, он произнес:
— Скажу вам правду. Душу, по крайней мере, облегчу. Хотя вряд ли я могу на что-либо рассчитывать.
— Что ж, говори, — приказала Принцесса и вдруг, словно охваченная каким-то предчувствием, потупилась и слегка побледнела.
— Я пришел, — сказал Влемк, — просить вашей руки.
Он так сконфузился, произнеся эти слова — хотя не мог не сказать их, — что стал ломать в отчаянии руки и уставился на кнопки своих ботинок.
— Престранная просьба, — сказала Принцесса, бросив на него быстрый взгляд и тотчас же отведя глаза в сторону. — Как человеку, который имеет дело с богатыми аристократами, тебе, конечно, известно, что члены королевской семьи обычно не вступают в брак с художниками, расписывающими шкатулки.
Даже собаки, казалось, понимали происходящее. Они вдруг успокоились, перестали крутиться и слушали, склонив голову набок, — совсем как присяжные заседатели.
— Да, — сказал Влемк, — мне это известно.
— Не сомневаюсь, известно тебе и то, — продолжала Принцесса хрипловатым голосом, выдававшим волнение, — что сегодня утром я видела тебя в канаве среди бутылок, старых газет и рядом с дохлой кошкой. — Теперь она, вглядываясь в его лицо, склонила голову набок. В сгущающихся сумерках Влемк не мог разобрать, улыбается она или лицо ее серьезно.
— Известно, — только и вымолвил Влемк.
Он так сконфузился, что просто онемел. Но, на счастье, Принцесса стала рассуждать за него сама:
— Думаю, ты можешь на это сказать, что в своем роде ты тоже аристократ, ибо ни один человек не может сравниться с тобой в росписи шкатулок.
Влемк только кивнул головой и до боли заломил пальцы. Во всех окнах дворца зажглись огни. Этих огней было так много, что они казались снежинками, крутящимися в воздухе. Над самой высокой башней из-за туч выплыла луна.
— Любопытный довод, — продолжала Принцесса, словно этот довод придумала не она сама. Она коснулась тремя пальчиками лба и как-то странно встряхнула головой. — Только боюсь, что ты меня не убедил. Как я могу быть уверена, что вследствие такого образа жизни ты не лишился мастерства?
Выслушав ее, Влемк снова обрел дар речи.
— Поверьте, — торопливо заговорил он, — я могу написать ваш портрет настолько живым, что будет казаться — он способен говорить.
— Это интересно, — задумчиво сказала Принцесса. — А ты сделай так, чтобы портрет действительно заговорил, и тогда я позволю тебе вернуться к этой теме. — И, сказав так, она одарила его загадочной улыбкой — то ли насмешливой, то ли ласковой (при рассеянном свете луны и дворцовых огней даже волшебник не смог бы этого определить), повернулась к нему спиной, тронула поводки и исчезла вместе со своими борзыми под аркой дворцового подъезда.
«Чтобы портрет действительно заговорил!»— повторил про себя Влемк, чувствуя, как бешено колотится у него сердце. Ведь это же невозможно! Будь художник хоть в десять раз талантливей бедняги Влемка, и тогда никакие старания и мастерство не помогли бы ему добиться такого сходства с натурой, чтобы портрет заговорил. Но если Влемк не сумеет этого добиться, то Принцесса никогда уже не станет с ним разговаривать. А если не станет разговаривать и лишит его возможности наслаждаться ее красотой, пронзившей, точно стрела, его сердце, то как он сможет заниматься своим искусством? На сей раз он действительно оказался в тисках!