— Надеюсь, они знают свое дело, — сказала девочка.
Он взглянул на нее и не заметил ни тени шутки. Обычно в таких обстоятельствах он отделывался улыбкой, но сейчас почему-то не смог промолчать:
— Вы впервые летите?
Она кивнула, улыбнувшись в ответ, и в этой улыбке был такой панический страх, что он едва не рассмеялся.
— Не волнуйтесь, — сказал он. — Пилот летит впереди, если что-то случится, ему достанется первому. Он озабочен этим.
Нимрам подмигнул.
Девочка смотрела на него растерянно, на лице блуждала как бы забытая улыбка, и ему казалось, что он знает, о чем она думает. Сейчас она не была способна уловить иронии. Когда он сказал про пилота «озабочен», не имел ли он в виду, что пилот нервничает, что он неврастеник, что у него могут сдать нервы? Разве этот большой мужчина рядом знает пилота?
— Вы знакомы с пилотом? — наивно спросила она, улыбка вновь озарила ее лицо.
— Это — шутка. Стара как мир, — ответил он. — В ходу у тех, кому приходится часто летать. Означает — не беспокойтесь.
Она перевела взгляд на гигиенический пакет.
— Да, но ведь дождь за окном… и вообще, — сказала она кротко, — а если молния в самолет ударит?
— Сомневаюсь, что это может нам повредить, — ответил он, зная, что лжет. Как раз год назад погиб венский квартет, в самолет, на котором они летели, ударила молния. — Во всяком случае, там, где молнии, мы не полетим. Для этого есть совершенные карты погоды… радары… Мы будем лететь в основном намного выше дождя, над облаками. А вы живете здесь, в Лос-Анджелесе?
Девочка смотрела на него, рассеянно улыбаясь. Она не слышала. В эфир, прервав музыку, ворвался голос командира корабля. Он представился, сделал обычные сообщения о высоте и времени полета, погоде, попросил застегнуть ремни. Нимрам внимательно посмотрел на руку девочки, которая лежала на подлокотнике. Сравнив ее со своей, он нахмурился. Что-то у девочки не в порядке. Вспомнил, что пришла она на костылях, снова взглянул на ее лицо. Как и рука, оно было не очень здорового цвета, слегка отечное. Наверно, болезнь крови.
К ним наклонилась стюардесса, обращаясь к обоим сразу, будто считая, что они летят вместе. Нимрам задержал взгляд на ее волосах, темно-рыжих, с резким металлическим блеском, цвета бычьей крови. В сравнении с девочкой она казалась возмутительно здоровой, а когда сказала: «мистер Нимрам», «мисс Кёртис», в углу его рта появилась печальная складка, пустяк, он едва ли сам мог объяснить, чем это вызвано, — в голове что-то мелькнуло о вежливости и человеческой уязвимости, вежливости, так сильно сдобренной расчетом (он мог видеть, как стюардесса быстро просматривала список пассажиров первого класса, запоминая, согласно инструкции, их имена), и все-таки вежливость как вызов грозе и ночи: даже если б они упали в океан, или у лайнера отвалилось бы крыло, зацепись он за вершину какой-то горы, или взорвись он в воздухе, или если бы его охватило пламя, если бы он попал под обстрел шрапнелью над Мохаве[4], они бы умерли как «мистер Нимрам», «мисс Кёртис». Во всяком случае, так обстоит дело с пассажирами первого класса.
— Когда мы поднимемся в воздух, — сказала стюардесса, — я принесу вам выпить, это входит в стоимость билета…
Лишь только она произнесла их имена, мисс Кёртис нахмурилась и напряженно сжалась. Ее снова охватила паника. Она заказала кока-колу, Нимрам — вино. Стюардесса улыбнулась, словно ей доставили удовольствие, и отошла.
Они не заметили, как самолет двинулся с места. Девочка спросила его, часто ли он летает, и он пустился обстоятельно и подробно перечислять города, куда летал, — Нью-Йорк, Париж, Рим, Токио… Рассказывая с воодушевлением, он сиял, жестикулировал, как будто и правда воздушные путешествия были его любимым занятием. На самом же деле все было как раз наоборот: полеты его утомляли и раздражали, и не то чтобы он их боялся — Нимрам вообще почти ничего не боялся, во всяком случае, ничего, что ему уже довелось испытать, — но в июне ему уже сорок девять. Точнее, он не боялся за себя, но боялся того, что могло угрожать другим. Однажды на скоростной трассе Лос-Анджелеса, когда Арлин ехала с ним, в них врезались. Арлин ударилась головой о доску приборов и потеряла сознание. Вытаскивая ее из машины, Нимрам проклинал полицию, которой нигде не было, кричал на глазеющих идиотов зевак и вдруг обнаружил, что сам дрожит как осиновый лист. Иногда, лежа в постели, обняв рукой спящую Арлин, внимая тишине и прислушиваясь к едва доносящемуся с шоссе, что в двух милях от дома, шуму, он чувствовал, что страх за нее вот-вот сокрушит его, и ему казалось, что небеса, словно надгробная плита, давят на крышу их дома, хотя с Арлин все было в порядке — здорова, на десять лет моложе его, сильная, как лошадь, благодаря теннису и плаванию.