Открыв, наконец, ворота, они прошли во дворец. С дворцовой прислугой она обошлась не менее грубо. Пока она кричала на слуг, Влемк ненадолго вышел — разглядеть фамильные портреты на стенах. Подошел к портрету Короля: вот каким он был или каким пожелал его видеть художник — высоким, стройным, но очень суровым. Пальцы руки, обхватившей набалдашник трости, были так крепко сжаты, что, казалось, сейчас он эту трость поднимет и замахнется на кого-нибудь, а шляпа была надвинута на лоб — не щегольски, но свирепо, — как будто чтобы защитить его голову от удара. Мать же Королевы, напротив, выглядела олицетворением доброты и нежности — нежности, граничащей со слабостью. И было совсем неудивительно узнать, что умерла она молодой, уже много лет назад.
Мимо него пробежала, закрыв руками заплаканное лицо, горничная Королевы.
«Как страшно», — подумал Влемк и покачал головой. Он заметил, что руки у Королевы дергаются, словно в конвульсиях. Ведь это ужасно! Просто трагедия! Но чем же он может помочь?
Теперь и другие слуги начали метаться, они плакали, ломали руки, рвали на себе волосы. Разделавшись с последним из них, она подошла к Влемку и сказала:
— Мерзавцы! Я почти решила отдать приказание их выпороть.
Влемк слушал, низко опустив голову.
— Не хочешь ли чаю? — спросила Королева.
«Как-нибудь в другой раз, — ответил жестами Влемк. — Вам отдохнуть надо».
Быстро, почти бессознательно она коснулась дрожащей рукой его плеча:
— Почему ты так скоро уходишь? Выпей хотя бы чашечку.
Влемк покачал головой, потом заколебался и кивнул.
— Чаю! — крикнула Королева, словно ожидая, что портреты, висящие на стенах, тотчас соскочат в испуге на пол и кинутся исполнять ее приказание. Потом, уже тише, прибавила — Вон туда. — И, показав рукой на дверь одной из комнат, пошла впереди него. По пути она не сказала ему ни слова, а когда открыла дверь, то, пропуская его в комнату, избегала смотреть ему прямо в лицо. Это могло показаться странным, если учесть, что она сама же чуть ли не умоляла его повременить с уходом. Едва шагнув через порог, Влемк остановился в полной растерянности и снова вытер руки о штаны; в комнате стояли кресла и столики, но это была спальня Королевы; он же в последнее время становился человеком строгих правил и приличий. Пожалуй, это было влияние зажиточной публики, составлявшей основную часть его клиентуры, или его собственной — более мягкой, приятной для глаз — живописи, а может быть, на него действовало странное бормотание, которое, как ему казалось, издают когда-то подаренные им зловещие коробки, что были небрежно разбросаны теперь по комнате Королевы. Так или иначе, Влемку-живописцу стало ужасно не по себе, когда он очутился там, где Королева спит и где все должно быть скрыто от посторонних глаз; если бы у него хватило духу, он убежал бы отсюда без оглядки. Но отступать было уже поздно, ибо в комнату, всхлипывая и пряча лицо, вошла служанка с чайным подносом.
— На стол, — приказала Королева. Когда сервировка стола была закончена, она отослала служанку прочь и предложила Влемку сесть. Но едва он приблизился к столу, как услышал голос говорящей картины:
— Влемк! Влемк!
Влемк заулыбался и радостно всплеснул руками, точно старик, встретивший родного сына.
«Мой маленький шедевр!»— беззвучно сказал он, совершенно забыв, что по воле этого шедевра и стал немым.
— О, Влемк! Возьми меня домой, умоляю! Она жестокая, я умерла бы от горя, если бы ты сделал меня из материала менее прочного, чем краска!
Королева оцепенела от ярости и казалась злее, чем Влемк представлял себе, когда писал ее портреты. Она просто задыхалась от злости, а лицо ее посерело, как подтаявший снег.
— Да, да, возьми ее! Пожалуйста! — крикнула она, придя в себя. — Она только и делает, что скулит, поносит меня и жалуется! Бери хоть сейчас, избавь меня от нее!
— Не могу, — развел руками Влемк. — Эта картина — все равно что вы сами, она настолько реальна, что даже говорить умеет. С собой-то вы должны ужиться!