Мне было тогда пять, может быть, шесть лет — возраст, когда день кажется бесконечным и все, что видишь, слышишь, чувствуешь, — ярко и живо, хотя, возможно, память хранит лишь отблески тех впечатлений, во всяком случае, кажется так, пока не начнешь писать. Но вот садишься за стол, воспоминания наплывают разом, и уже видишь крупную фигуру дяди Эда, дядю Чарли следом за ним, застенчиво улыбающегося, карлика рядом с братом, и где-то совсем близко тетушку Кейт, с чайником и кухонным полотенцем в руках. И снова ощущаешь себя в том озаренном солнечным светом мире, где жизнь текла вроде бы без забот и тревог, словно время ее не касалось. На стене в кухне висели большие черные часы с маятником, и цифра четыре на них была обозначена так: ПП; я до сих пор не понимаю, была ли это ошибка (я сознавал уже, что Уэльсу свойственно допускать курьезные ошибки) или это было что-то таинственное, древнее, восходившее к тем непонятным временам, когда, по словам дядюшки Эда, все валлийцы жили в пещерах и на деревьях и никто не умел говорить, а все объяснялись только при помощи пения.
В то время мир, который меня окружал, казался мне — может быть, чуть больше, чем другим детям, — в равной степени населенным реальными и мифическими существами. И не только из-за историй, которые дядюшка Эд так любил мне рассказывать. У нас на ферме я спал в одной комнате с бабушкой и каждый вечер, перед тем как погасить свет, она читала мне что-нибудь из Библии или «Христианского вестника». Я не помню, что именно она читала, но помню картинки, которые рассматривал, — ангелочков с ослепительно белыми крылышками, они играли на арфах и пели, и бабушка уверяла, что они существуют на самом деле, как и деревья, и повозки с сеном. Бабушка сделала мой мир волшебным, так же, впрочем, как и свой собственный.
Она не раз в течение дня выходила с мотыгой во дворик перед домом и убивала ужей, которых замечала в траве. Отца, человека практичного, это приводило в бешенство.
— Мать! Что они вам сделали? — спрашивал он.
— Они могут ужалить, — отвечала она.
Порою мама вступалась за нее. Ведь бабушка какое-то время жила в Миссури, где водились гремучие змеи, привыкла бороться с ними, и теперь ей меняться было бы слишком поздно.
— Даже самого глупого осла можно переубедить, — говорил отец (он был скотоводом, занимался разведением лошадей для сельскохозяйственных работ), но продолжать пререкания не стремился. Мне же, напичканному библейскими мифами и сказками из «Христианского вестника», казалось вполне естественным, что бабушка, готовая извести любую скверну на земле, стоит, озаренная лучами солнца, пробивающегося сквозь кленовые листья, и, сощурив глаза и приготовив острую мотыгу, высматривает в траве ужей.
— А ты сама видела ангела? — спросил я ее однажды. Раз существуют змеи, почему бы не быть ангелам?
— Трудно сказать, — отвечала она.
Я задумался.
— А папа видел?
— Сомневаюсь, — сказала бабушка и сжала губы, чтобы не рассмеяться.
Уверовав в сказки бабушки, не говоря уже об историях дядюшки Эда, я решил, что в мире есть что-то, недоступное глазу, или, вернее, есть как бы два мира, и Ремсен, словно долина, где Иаков увидел во сне ведущую в небо лестницу, и был в моем сознании тем местом, где эти два мира встречаются. Возможно, и моя семья имела какое-то своеобразное, ремсеновское, светлое восприятие мира, которое заставляло родственников и друзей собираться, чтобы петь гимны в «Капел Укка» в ясные воскресные утра; а может быть, это впечатление рождалось просто потому, что здесь говорили по-валлийски. Только время в Ремсене как бы остановилось или по крайней мере замедлило свой бег. У нас в Батавии кузницы не было. Мистер Калвер, который подковывал лошадей моего отца, наезжал с инструментами на грузовичке. А мельница, где отец молол свое зерно, походила на фабрику — фургоны стояли на обочине дороги вереницей, и внутри мельницы, когда бы туда ни заглянуть, были тучи белой пыли, возле огромных железных машин сновали мужчины в защитных очках. В Ремсене мой дядюшка Эд, работая на старомодной мельнице, надевал костюм. Костюм был пепельно-серым от мучной пыли, помятым, но это был костюм. (Дядюшка Чарли работал в полосатом комбинезоне.) Механизмы на мельнице дядюшки Эда были почти все деревянные, они басовито жужжали, и изредка это жужжанье прерывалось глухими ударами.