— Я правда оплачу счет, — цепляясь за ногу доктора, выкрикнул я.
— Тихо, тихо, — сказал дядя Эд. — Кэти, дай ребенку печенья. И уходите отсюда.
Она уводила меня, а я через плечо смотрел на серое лицо дяди Чарли, лежавшего на кушетке, на доктора в строгом черном костюме, который склонился над ним. Теперь уже все улыбались, даже дядя Чарли, наперебой рассказывая, как все случилось, и называя это просто «трюком». Вернее, все, кроме бабушки, которая, по словам отца, всегда и все видела в черном свете. Ночью мои родители — они думали, что я сплю, — поссорились из-за бабушки. Отец сказал, что она «ангел смерти». (Гнев сделал его непривычно красноречивым — хотя теперь я думаю, что он сказал то, что уже говорил множество раз.)
— Если ты так ее ненавидишь, почему бы тебе не отправить ее в дом призрения? — спросила мама. И снова одержала победу, как это бывало всегда. И, когда это стало ясно обоим, сказала — О Билл, она просто очень переживает. Ты же знаешь ее. Она как ребенок!
Я лежал в темноте с открытыми глазами и пытался понять, что же все это значит.
Вплоть до следующего лета наша семья не бывала в Ремсене. Тем не менее письма уходили туда и приходили оттуда по два-три в неделю, и в них тетушка Кейт среди прочих новостей сообщала о постепенном выздоровлении дяди Чарли. Он поправлялся медленно, совсем не так, как хотелось бы, — сетовала она, а мама передавала слова поддержки от всей нашей семьи и посылала им вдохновенные поэмы из старых бабушкиных журналов. Наконец мы собрались в Ремсен — отчасти потому, что на этот раз праздник песни «Симанфа Гану» проводился в соседнем Ютике. В доме дяди Эда я узнал, к моему удивлению и испугу — я не любил перемен, ненавидел даже самые незначительные намеки на то, что в жизни вселенной, которая казалась мне такой же вечной, как наша старая-престарая мельница, теперь не все идет так гладко, как прежде, — что на этот раз принять участие в празднике песни, к которому раньше, как я помнил, ни дядя Эд, ни тетя Кейт большого интереса не проявляли, собирались все. Узнал, подслушав разговор в гостиной. Они думали, что я сплю, как и дядя Чарли, а я спустился вниз и, прошмыгнув мимо окна комнаты Чарли, видел, что он лежит на кровати с открытым ртом и громко храпит; одна рука его свисала с кровати — я тихонько забрался под лестницу и забился в угол рядом с гостиной, откуда доносились голоса.
Тетушка Кейт говорила тише, чем обычно:
— Он мог бы работать с лифтом.
— Он все еще плох, да? — спросила мама.
— О, с Чолли все будет в порядке! — как всегда бодро воскликнул дядя Эд и засмеялся.
Я затаив дыхание ждал, что скажет бабушка. Но она молчала, и я подумал, что она, наверное, уснула над шитьем.
— Он слишком ушел в себя, вот и все, — робко сказала тетя Кейт, опасаясь, что дядя Эд с ней не согласится.
— Во всяком случае, мы едем все, — сказал отец, подводя итог.
— Бадди берем тоже. Он еще никогда не бывал на празднике «Симанфа Гану». Теперь самое время!
— Святая Бетси! — взорвалась бабушка. — И вы позволите этому несчастному молокососу не спать до полуночи вместе со всеми сумасшедшими, которые будут вопить до упаду?
Мурашки побежали у меня по спине. Я воспринимал все слишком буквально и не мог увязать ее слова с пением, о котором когда-то слышал, и еще менее с тем праздником, на котором никогда не бывал. Невольно мне на ум пришли рассказы дяди Эда о том старом времени, когда все в Уэльсе были ведьмами и ведунами — как они летали по ночам, словно птицы, делая магические круги среди деревьев и скал.
Я ходил затаив дыхание весь следующий день и томился тревожными предчувствиями. На мельнице я держался возле дяди Чарли, стараясь предугадать каждое его движение, чтобы вовремя помочь. Он вроде бы стал еще меньше, чем был до «трюка». Манжеты его рукавов, хотя он и носил резинки, болтались на руках так же, как болтались на нем штаны комбинезона. Руки тряслись, и он больше не заботился о том, чтобы вставлять по утрам зубы. Раньше он делал вид, что ценит мою помощь. Теперь же я все чаще замечал, что мое старание его раздражало. «Я сам», — говорил он, отпихивая ногой моток веревки в проходе, когда я бросался к нему. Или, если я хотел шире распахнуть перед ним дверь, говорил: «Оставь, парень, она открыта». В конце концов мне стало нечего делать возле него и я просто болтался рядом — оставить его и пойти к дяде Эду я стеснялся.