Как только она ушла, Арнольд отер лоб и снова заговорил, сложив на столе руки и благостно улыбаясь ей вслед, ни дать ни взять розовощекий священник.
В тот день он сказал нам:
— Хотите знать, что ее привлекает во мне? Зрелость, мальчики. Может быть, я и вам смогу подсказать кое-что, а?
Он постучал кончиками пальцев друг о друга.
— Да, мистер Деллер, пожалуйста, — сказал Ленни Кервон и нетерпеливо протянул к Арнольду руки, будто выманивая из него слова. Ленни, по прозвищу Тень, был из нас самым большим головорезом, по крайней мере с виду. Даже сразу после бритья, тогда он еще не бросил это занятие, лицо его было таким, будто он не брился со вчерашнего дня. Мы напряженно ждали.
Арнольд улыбнулся, выставив вперед подбородок.
— Беда ваша в том, — сказал он, — что вы вертитесь по кругу. А это — для золотых рыбок. Не обижайтесь! Ведь мир ввергнут в хаос, верно? — Он подался вперед, опираясь на локти, вздернув брови и чуть морщась, словно напряженная работа мысли вызвала у него головную боль. — Война, революция, волнения студентов и брожения в полиции, наркотики, вседозволенность… А я скажу вам: все это пройдет. Никто в это не верит, никто не хочет думать о будущем, — ни один человек! — но я уверяю вас: все пройдет! После всемирного взлета наступит такой крах, какой никому и не снился. Изменится все, даже здесь, в этом захолустье, но как бы ни изменился мир, мы останемся с собой наедине — от себя не уйти! Мрачная перспектива, да? Свихнуться можно! — Он улыбнулся и подбородком указал на Тони Петрилло. — Сегодня ты носишься с прекрасными идеалами, завтра от них отречешься, объявишь все чепухой, а что? Сегодня это нормально: мир в разгаре огромного шумного бала; но ведь в конце концов бал будет окончен, помяните мое слово. Люди карабкаются куда-то, вопят, тонут в грязи, убивают друг друга и занимаются любовью прямо на улицах — но все, все это кончится в один прекрасный день, и, когда вы очнетесь, кругом будет тишина. Возможно, немного штурмовиков или бизнесменов в черных костюмах будут наблюдать за порядком. Но повсюду будет тишина. Ни один листок не шелохнется. И вот тогда-то людям некуда будет уйти от себя. — Он откинулся и вытер губы. У него дрожали руки, хотя он и улыбался, надеясь, что никто этого не заметит. — Но пасовать перед этим не надо. Поверьте, ребята, я знаю, что у вас на уме. Я про каждого знаю, что у кого на уме! — Он посмотрел на Джо. — Думаете, мне не хочется отступить, опустить руки, сказать — да пропади все пропадом?! Но пасовать не надо — иначе непременно сойдешь с ума. Человек — если он человек — должен знать, зачем живет на свете, чем может служить людям, ну, скажем, шить ботинки. Человек должен делать что-то очень простое, но в то же время священное, понимаете, о чем я говорю? Что-то такое, точно обряд, ну вот стряпня, например. — Он снова растянул губы, считая, что улыбается, и закрыл глаза.
Нам всем стало не по себе. Слишком уж он увлекся на этот раз, нисколько не рисовался, не валял дурака. Ленни щелкнул пальцами:
— Точно, подать мне кухонную плиту!
И нам так захотелось поскорее превратить все в шутку, что мы все, подталкивая друг друга плечами, заорали: «О-го-го! Здорово!» (Порою дурачиться — тоже дело.) Анджелина глянула на нас из-за стойки, давая понять, как она нас презирает. Джо механически продолжал протирать все подряд, в уголке его рта задергался мускул. Один только повар проявил великодушие. Не снимая рук со стола, он отвернулся от Ленни и обратился к Бенни, по прозвищу Мясник, — почему мы его так прозвали, не помнил никто. Он носил густую черную длинную бороду и очки в золотой оправе, а лоб его был опоясан ремешком, как у индейца.
— Улыбаешься? — спросил повар, впрочем, вопрос был риторический, так как Бенни Мясник всегда улыбался, немного печально, растерянно глядя на стол, на стену или на пол и слегка покачивая головой, точно медленно и задумчиво отвечал «нет». Глаза у него немного косили. — Улыбаешься, — повторил Арнольд. — Но ты убедишься, что я прав! Можно, конечно, вообразить, что жизнь — всего лишь инстинкт и в ней нет ничего удивительного. Но мы не животные, и в этом наше величайшее достоинство и вся сложность. — Он торжественно поднял палец, будто хотел извиниться за свой высокопарный слог. — Мы должны разобраться во всем, понять человеческую природу, найти путь, который приведет нас к самим себе.
— Запланируем все наперед, — влез в разговор Тони Петрилло. — Запланируем! — Он двинул кулаком правой руки в ладонь левой и едва не промахнулся, хотя и глядел так напряженно, что даже глаза сошлись у переносицы. Никто не обратил на него внимания. Он всегда порол чушь. Утверждал, что свихнулся, глядя на Уолтера Кронкайта[23]. И всегда старался переключить программу прежде, чем Кронкайт успевал сказать: «Таково положение». Тони был весь какой-то развинченный, длиннорукий, нескладный, голова на шее болталась, да и вообще он был чокнутый, например, однажды, когда мы встали на «красный свет», он забыл опустить ноги на землю и грохнулся так, что его мотоцикл едва не загорелся. Пределом его мечтаний было стать полицейским в каком-нибудь большом городе. Бредовая идея. А кончилось тем, что он поступил санитаром в госпиталь штата Виргиния.