На следующее утро закончили поднимать якоря, и корабль продолжил путь к холодной Исландии; сердце Янна, по-видимости, было так же свободно, как в годы юности.
На другом конце земли, на борту «Цирцеи», стоящей на рейде в Халонге,[34] раздавали почту из Франции. Окруженный плотным кольцом моряков, корабельный почтальон выкрикивал имена счастливцев, которым пришли письма. Дело происходило вечером, на батарее котлов, у сигнального огня.
– Моан Сильвестр!
Штемпель Пемполя, но почерк незнакомый. Что это значит? От кого оно?
Повертев в руках, он боязливо вскрыл конверт.
Плубазланек, 5 марта 1884 года
Мой дорогой внучек…
Он с облегчением вздохнул: письмо от доброй старой бабушки. Она даже поставила внизу свою крупную подпись – единственное, что научилась писать дрожащей ученической рукой: «Вдова Моан».
Вдова Моан… Он непроизвольно поднес письмо к губам и поцеловал милые каракули, точно святой амулет. Письмо пришло в роковой час его жизни: завтра с рассветом ему предстояло идти в бой.
Была середина апреля; только что взяли Бакнинь и Хынгхоа.[35] Крупных военных операций в Тонкин[36] на ближайшее время не планировалось, однако прибывающего подкрепления все равно не хватало и на борта брали всех, кого еще могли дать, чтобы укомплектовать экипажи кораблей, моряки с которых уже высадились на берег. Сильвестру, долго томившемуся в плаваниях и блокадах, вместе с другими моряками предстояло пополнить собой эти экипажи.
Правда, в тот момент поговаривали о мире, и все же что-то подсказывало, что они еще успеют сойти на берег и повоевать. Собрав вещевые мешки, закончив приготовления и попрощавшись, моряки весь вечер гордо, с чувством превосходства прогуливались перед новобранцами, которые только ждали распределения. Каждый вел себя по-разному: одни становились серьезными и впадали в задумчивость, другие, наоборот, делались не в меру словоохотливыми.
Что до Сильвестра, то, внутренне горя нетерпением, он все же был довольно молчалив, и лишь когда чей-нибудь взгляд останавливался на нем, на его лице появлялась сдержанная улыбка, словно бы говорившая: «Да, я действительно еду завтра утром». Война, бой – он был из породы храбрых, и все это завораживало его.
Тревожась за Го из-за незнакомого почерка, он попытался протиснуться к сигнальному фонарю, чтобы лучше разобрать написанное. Это было нелегко: возле фонаря толпились полуголые моряки и в нестерпимой жаре читали…
Как он и предполагал, в самом начале письма бабушка Ивонна объясняла, почему была вынуждена прибегнуть к помощи не очень-то хорошо пишущей старушки соседки:
«Мое дорогое дитя, в этот раз я не стала просить твою кузину, поскольку она в горе. Ее отец внезапно умер два дня назад. Говорят, что все его богатство пропало в каких-то махинациях, которые он проделывал этой зимой в Париже. Дом и мебель будут проданы. Никто не ожидал такого поворота событий. Думаю, мое дорогое дитя, что тебя это так же сильно огорчит, как огорчило меня.
Гаос-сын шлет тебе привет. Он опять нанялся к капитану Гермёру на „Марию", и в этом году они довольно рано ушли в Исландию. Они снялись с якоря первого числа этого месяца, за день до большого несчастья, постигшего нашу Го, и еще ничего не знают.
Сам понимаешь, мой дорогой, что теперь все кончено, мы их не поженим, теперь она вынуждена будет работой добывать себе хлеб…»
Он был совершенно ошеломлен; дурные вести испортили ему радость от предстоящего сражения.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
В воздухе просвистела пуля. Сильвестр резко остановился, прислушался…
Вокруг бескрайняя равнина, покрытая нежно-зеленым весенним бархатом. Небо серое, тяжелое.
Шестеро вооруженных матросов – в разведке; грязь чавкает под ногами: тропинка идет среди молодого рисового поля.
…Опять!.. Тот же звук в безмолвном воздухе! Громкий, резкий, что-то вроде долгого «дзин-н», наводящий на мысль о маленьком, твердом и злющем предмете, который летит по прямой, очень-очень быстро; встреча с ним может оказаться смертельной.
Сильвестр впервые в жизни слушает эту музыку. Пули, летящие к тебе, звучат иначе, нежели те, которые посылаешь сам: далекий выстрел глохнет, его не слышно, зато яснее различается легкое жужжание летящего и едва не задевающего твои уши металла…
…Опять «дзин-н» и опять! Пули посыпались дождем – точно градины, с резким коротким шлепаньем вонзаются в затопленную почву рисового поля, поднимая грязные брызги.
Матросы с улыбкой переглядываются, будто кто-то отмочил забавную шутку. И вдруг: – Китайцы!
Для моряков аннамиты,[37] тонкинцы, пираты под черным флагом – всё едино, все принадлежат одной китайской семье. И как передать то презрение, злую насмешку, боевой пыл, с которыми произносится это слово?
Опять просвистели две-три пули; в этот раз совсем близко, моряки видели, как они рикошетом отскочили от земли и, точно кузнечики, упали в траву. Свинцовый дождь длился менее минуты и уже стихал. На огромную зеленую равнину возвращалась тишина; нигде не было заметно ни малейшего движения.
Все шестеро еще стояли посреди поля, всматриваясь и прислушиваясь: откуда могли стрелять.
Ну конечно, оттуда, из зарослей бамбука, торчащих посреди равнины, точно пучок перьев, а вон виднеются рогатые крыши. Моряки бегут туда; ноги то вязнут, то скользят по мокрой земле. Быстрый, проворный Сильвестр бежит впереди всех.
Пули больше не свистят, свинцовый дождь будто приснился…
Все уголки земли чем-то все-таки схожи: угрюмостью затянутого тучами неба, свежестью весенних лугов; можно было подумать, что и это поле – во Франции и весело бегущие по нему молодые люди играют во что угодно, только не в смерть.
По мере приближения к бамбуковой рощице лучше различается экзотическое изящество листвы, причудливые изгибы деревенских крыш; сидящие в засаде желтокожие люди выглядывают из-за деревьев, чтобы рассмотреть наступающих, плоские лица искажены злобой и страхом… Трепещущие, но решительные и опасные, они внезапно с криком выбегают из укрытия и разворачиваются в длинную цепочку.
– Китайцы! – вновь кричат моряки с той же отвагой на лицах.
И все же на этот раз противник слишком многочислен. Один из моряков, обернувшись, замечает других китайцев, которые заходят сзади, прячась в траве…
…Как красив был в тот день, в ту минуту юный Сильвестр! И как горда была бы старая Ивонна, если б видела своего храброго, воинственного внука!
Успевший за несколько дней загореть и преобразиться, да так, что даже изменился голос, он чувствовал себя здесь вполне в своей тарелке. В минуту нерешительности оцарапанные пулями матросы уже начали было отход, который мог стоить им жизни, однако Сильвестр продолжал двигаться вперед; изо всех сил работая прикладом, он косил неприятеля направо и налево, сражаясь один против нескольких китайцев. И дело приняло совсем иной оборот: та паника, то смятение, та слепая сила, которая решает все в таких небольших, никем не управляемых сражениях, охватила желтокожих, и они начали отступать.
…Теперь все было кончено, китайцы бежали. Шестеро матросов многих уложили из скорострельных ружей; на траве виднелись красные лужи, обезображенные тела, головы с вывалившимся в воду мозгом.
Китайцы бежали, пригибаясь к самой земле, распластываясь, точно леопарды. А Сильвестр бежал за ними, уже дважды раненный, с бедром, пробитым копьем, и с глубокой раной на руке; но он не чувствовал ничего, кроме опьянения битвой, того неподвластного разуму опьянения, которое бывает у людей сильной крови, того опьянения, которое придает простым смертным нечеловеческую отвагу, рождает античных героев.
Один из тех, кого он преследовал, в порыве отчаянного ужаса повернулся, чтобы прицелиться. Сильвестр остановился, давая противнику возможность разрядить ружье, презрительная улыбка играла на устах юноши, он был великолепен; затем, угадав направление грядущего выстрела, он отклонился немного влево. Но в момент спуска ружье неприятеля случайно отклонилось в том же направлении. Почувствовав сотрясение в груди и осознав вдруг, что это значит, он прежде даже, чем почувствовал боль, повернул голову к бежавшим за ним морякам и попытался сказать, как старый солдат, те слова, которые обычно и говорят в таких случаях: «Кажется, я готов!» Сделав глубокий вдох, он почувствовал, что воздух с тихим, но страшным шумом входит через дыру в правой стороне груди, словно через прохудившийся кузнечный мех. Одновременно рот наполнился кровью, а в боку возникла острая боль, которая быстро усиливалась, пока не стала чем-то жутким и невыразимым.
35
Бакнинь – город примерно в 30 км к северо-востоку от Ханоя; Хынгхоа – городок на Красной реке (Хонгха), северо-западнее Ханоя.
36
Тонкин – так в колониальное время называлась северная часть Вьетнама; современное название – Бакбо.
37
Аннамиты – устаревшее название вьетнамцев (от прежнего названия страны: Аннам – «Умиротворенный Юг», данного китайцами; в более узком смысле – центральная часть Вьетнама, современная Трунбо).