«Королева Берта» так и не вернулась домой, а поскольку в одном из фьордов был найден обломок – венец кормы с куском киля, – ни у кого не вызывавший сомнений, то корабль перестали ждать. В октябре месяце имена всех моряков написали на траурных досках в церкви.
Надобно заметить, что с момента последнего появления «Королевы Берты», моряки с «Марии» хорошо помнили эту дату, до времени возвращения кораблей домой в исландских водах ни разу не случилось ненастья, опасного для судов, меж тем как тремя неделями раньше, напротив, буря, налетевшая с запада, погубила два корабля и множество моряков. Сравнивались все эти обстоятельства, вспоминалась улыбка Ларвоэра, строились разные догадки. Янну ночами несколько раз привиделся моряк с обезьяньим лицом, и кое-кто на «Марии» задавался вопросом, уж не с покойниками ли они беседовали в то утро.
Лето шло на убыль, и в конце августа с первыми утренними туманами исландские рыбаки вернулись домой.
Уже три месяца два одиноких человека жили вместе в Плубазланеке, в крытой соломой хижине Моанов. Го заняла место дочери в этом убогом гнезде погибших моряков. Она отправила туда все, что осталось у нее после продажи отцовского дома: красивую кровать, сделанную по городской моде, да красивые разноцветные юбки. Она сама сшила себе скромное черное платье и носила, как и старая Ивонна, траурный чепец из плотного муслина, украшенный одними лишь складками.
Целыми днями девушка шила в городе у богатых людей и домой возвращалась поздним вечером. Ни один воздыхатель не ждал ее на дороге; она оставалась немного гордячкой, к ней все еще относились как к барышне; здороваясь с Го, парни, как и прежде, прикладывали руку к шапке.
В красивые летние сумерки она возвращалась из Пемполя дорогой, что идет между скал, вдыхая свежий морской воздух, снимающий усталость. Работа швеи еще не успела согнуть ее, как других, вечно склоненных над шитьем, и, глядя вдаль, она распрямляла свой гибкий красивый стан. Где-то там, в открытом море, был ее Янн…
Эта же дорога вела к его дому. Пройдя еще немного по более каменистой, продуваемой ветром местности, можно очутиться в деревушке Порс-Эвен, где маленькие деревья, покрытые серым мхом, растут меж камней, сгибаясь в направлении порывистых западных ветров. Конечно, она никогда туда не свернет, в этот Порс-Эвен, хотя до него меньше лье.[47] Однажды она уже была там. Янн должен часто ходить этой дорогой, и с порога своего дома она сможет наблюдать, как он уходит и возвращается по голой песчаной равнине между низким утесником. И потому она любила Плубазланек, была почти счастлива, что судьба забросила ее сюда; ни к какому иному уголку Бретани она не смогла бы привыкнуть.
В конце августа природу словно одолевала истома, добравшаяся сюда с юга. Вечера становились светлыми, отблески большого солнца, светившего, по обыкновению, где-то в других краях, достигали и бретонских берегов. Воздух часто бывал прозрачен и спокоен, в небе – ни единого облачка.
В вечерний час, когда Го возвращалась домой, все вокруг уже сливалось, образовывая силуэты. Тут и там пучки утесника на холмиках меж камней топорщились, словно взъерошенные хохолки. Купы кривых деревьев в ложбине выглядели мрачной грудой, где-то вдалеке домики с соломенными крышами вырисовывались над песчаной равниной, словно маленькие зубчики. Высившиеся на перекрестках старые распятия походили на настоящих мучеников, простерших на крестах свои черные руки, а вдалеке ясно виднелся светлый Ла-Манш – огромное желтое зеркало на фоне неба, уже угрюмого на горизонте. В этих краях даже спокойствие, даже хорошая погода были отмечены грустью; несмотря ни на что, в воздухе веяло тревогой, она исходила от моря, которому было доверено столько жизней и чья вечная угроза всего лишь на время заснула.
Го, предающейся в дороге размышлениям, никогда не казался долгим путь домой. Она полной грудью вдыхала вольный воздух – соленый запах берегов, мягкий аромат цветов, растущих на скалах среди скудных колючек. Если б не бабушка Ивонна, ждавшая ее дома, она бы охотно задержалась на этих поросших утесником тропинках, как та прелестная барышня, что любит помечтать, прогуливаясь летним вечером в парке.
По дороге в ее памяти всплывали картины раннего детства, но как потускнели они теперь, отодвинулись куда-то, уменьшились в сравнении с ее любовью! Невзирая ни на что, ей хотелось считать Янна – ускользающего, пренебрежительного, дикого, который никогда не будет принадлежать ей, но которому она в мыслях упрямо будет хранить верность – своим женихом. Сейчас ей отрадно было знать, что он в Исландии: там, по крайней мере, море надежно стережет его, и он не может отдать себя никакой другой женщине…
Правда, на днях он вернется, но она ждала этого возвращения с большим спокойствием, чем когда-либо прежде. Чутье ей подсказывало, что бедность не станет причиной его пренебрежения к ней, ведь Янн парень не такой, как другие. И еще смерть Сильвестра, несомненно, сблизит их. По возвращении он не сможет не прийти к ним проведать бабушку друга. Девушка решила, что тогда непременно будет дома и это никто не сможет расценить как двусмысленность. Всем своим видом давая понять, что не помнит старого, она поговорит с ним, как со старым знакомым, братом Сильвестра, поговорит просто и ласково. И кто знает, быть может, теперь, когда она так одинока, ей удастся стать для него сестрой, положиться на его дружбу, найти у него поддержку, все хорошо объяснить, чтобы он больше не думал, что она имеет тайное намерение женить его на себе. Она считала его человеком диковатым, упрямо оберегающим свою независимость, но вместе с тем мягким, искренним и способным понять добрые порывы, идущие от сердца.
Какие чувства он испытает, когда увидит ее здесь, в этой жалкой, почти развалившейся лачуге?.. О да, они очень бедны, ведь бабушка Моан уже не имеет сил работать и живет лишь на свою вдовью пенсию; правда, теперь ей нужно немного, и им обеим как-то удается сводить концы с концами, ничего ни у кого не прося…
Домой она всегда приходила поздно вечером. Прежде чем попасть в хижину, приходилось немного спуститься по старым, выветрившимся скалам: дом стоял ниже дороги, на склоне, идущем к песчаному берегу. Дома почти не было видно под массивной крышей из темной соломы; крыша совсем покосилась и была похожа на спину огромного мертвого зверя, покрытого жесткой шерстью. На темных стенах из необработанного камня кое-где виднелись небольшие зеленые пучки моха и ложечной травы. Поднявшись по трем перекосившимся ступенькам крыльца, Го отодвигала внутреннюю задвижку с помощью корабельной веревки, продетой в дыру. Первым, что она видела, войдя в дом, было окошко, словно пробитое в толще стены; окошко смотрело на море, через него в жилище лились последние лучи бледно-желтого света. В большом камине пылали пахучие сосновые и буковые ветки, старая Ивонна собирала их, прогуливаясь вдоль дорог. Бабушка сидела у очага, готовя скромный ужин. Дома она носила головную повязку, чепцы берегла. На огненно-красном фоне вырисовывался ее все еще красивый профиль. Она поднимала на Го свои некогда карие, а теперь выцветшие, с легкой голубизной глаза – мутные, неясные, старчески растерянные. Всякий раз она встречала Го одними и теми же словами:
– Ах, Господи, детка моя, как ты поздно сегодня…
– Нет, бабушка, – мягко отвечала Го, – сегодня я не позже, чем в другие дни.
– Ах… Мне кажется, детка, мне кажется, что сегодня ты вернулась позже, чем обычно.
47
Лье – старинная французская мера длины; различались «километрическое» лье (равное 4 км), сухопутное лье (равное 4,44 км) и морское лье (равное 5,55 км).