– Кажется, он расцвел, – сказал Янн.
Они подошли к нему, чтобы удостовериться.
Куст, влажный из-за тумана, действительно был весь в цвету. Так произошла их первая, ранняя встреча с весной; дни, оказывается, стали длиннее, и ночь эта светлее, чем прежние, и в воздухе чувствуется тепло.
Но всех опередил куст, зажатый камнями. Нигде вокруг – ничего похожего. Он расцвел как по волшебству, расцвел, празднуя их любовь…
– Давай сделаем букет, – предложил Янн.
Он почти вслепую отрезал ветки большим рыбацким ножом, который носил за поясом, заботливо убрал своими грубыми руками колючки и прикрепил букет к платью Го.
– Вот так, как у невесты, – проговорил он, подавшись немного назад, словно для того, чтобы, несмотря на темноту, увидеть, идет ли ей.
Внизу спокойное море слабо плескалось у берега, издавая мерный шум, похожий на дыхание спящего человека. Казалось, оно безучастно, а может, даже и благосклонно к той любви, что существовала рядом.
Дни в ожидании вечеров тянулись долго; когда же в десять часов Го и Янн расставались, они впадали в уныние оттого, что настал конец их встрече.
Нужно было торопиться с бумагами, со свадьбой, чтобы не упускать счастье, не откладывать его на осень, на неопределенное будущее…
Их ежевечерние свидания в этом угрюмом месте под неумолчный шум моря, при той немного лихорадочной обеспокоенности быстротекущим временем, имели привкус чего-то особенного и даже мрачного. Эти влюбленные отличались от других: они были серьезней, а их чувство несло с собой больше тревоги.
Он по-прежнему молчал о том, почему так долго заставлял Го страдать, и однажды, когда они расстались, девушка, уверенная в чувстве Янна, поняла окончательно, что эта тайна тем не менее мучает ее.
Янн действительно любил ее все это время, но не так, как теперь: любовь росла в его сердце и разуме, будто надвигающийся прилив, готовый все затопить. Так любил он впервые в жизни.
Иногда этот мужчина растягивался на скамье, положив голову на колени Го, словно ребенок, просящий ласки, а потом вдруг резко вставал, точно вспомнив о приличии. Ему хотелось лечь на землю у ног любимой и лежать так, уткнув лицо в край ее платья. При встречах и расставаниях он по-братски целовал Го, не осмеливаясь поцеловать иначе. Он обожал в ней что-то неощутимое, что было ее душой, что улавливалось в чистом и спокойном звучании ее голоса, в улыбке, в красивом ясном взгляде…
Но ведь в то же самое время она женщина во плоти, красивее и желаннее ее нет, и скоро она будет принадлежать ему целиком, как некогда принадлежали ему его любовницы, но при этом она останется собой!… От этой мысли его охватывал трепет; он еще не ведал, какое опьянение ждет его, но он не позволял себе предаваться подобным размышлениям и лишь спрашивал себя, осмелится ли он совершить это упоительное святотатство…
…Дождливым вечером они сидели у камина, бабушка Ивонна дремала напротив. Пламя очага отбрасывало на черный потолок большие пляшущие тени.
Как все влюбленные, Го и Янн говорили тихо, однако в тот вечер в их разговоре случались долгие мучительные паузы. Он больше молчал – потупив голову, с некой полуулыбкой на губах, стараясь скрыться от взгляда Го.
Весь вечер она расспрашивала его о тайне, которую никак не могла выведать. На этот раз он понял, что попался: она была слишком проницательна и решительно вознамерилась все узнать, никакие уловки не вывели бы его из затруднительного положения.
– Злые языки что-то наговорили обо мне? – допытывалась Го.
Он попытался ответить утвердительно. Злые языки… О, их много и в Пемполе, и в Плубазланеке…
Она поинтересовалась, что именно о ней говорили. Он смутился и ничего не ответил. Она поняла, что дело в чем-то другом.
– Моя одежда, Янн?
Одежда наверняка сыграла какую-то роль; было время, когда она слишком хорошо одевалась для жены простого рыбака. Но в конце концов он был вынужден признать, что и это еще не все.
– Может, потому, что в ту пору мы считались богачами? Вы, наверное, боялись отказа?
– О нет, не это.
Он ответил с такой наивной уверенностью в себе, что Го невольно улыбнулась. Вновь воцарилось молчание, стали даже слышны шум ветра и моря снаружи.
Она пристально смотрела на него, и вдруг ее осенило, и по мере того, как пришедшая в голову мысль крепла, менялось выражение лица Го.
– Ничего из того, что я назвала, Янн? Тогда что же? проговорила она, глядя ему прямо в глаза с улыбкой неумолимого расследователя, который уже обо всем догадался.
Она отвернулась и рассмеялась.
В самом деле, разгадка была найдена: он не мог объяснить причину, потому что ее нет и никогда не было. Прав был когда-то Сильвестр: Янн просто-напросто упрямился, вот и все. Но как же его терзали из-за этой Го! Все принялись за дело: родители, Сильвестр, приятели-рыбаки, наконец, сама Го. Он упрямо твердил «нет», храня в глубине души намерение когда-нибудь, когда уже все всё забудут, закончить эту историю непременным «да».
И вот из-за такого-то ребячества Го томилась в одиночестве целых два года и хотела умереть…
Янн сперва рассмеялся, смущаясь оттого, что его разоблачили, а потом взглянул на Го добрыми серьезными глазами, вопрошавшими, простила ли она его. Теперь его мучает совесть, ведь он причинял ей столько огорчений. Простила ли она его?..
– Таков уж у меня характер, Го, – говорил он. – Я и дома, с родителями, такой же. Бывает, взбредет что-нибудь в голову, я неделю на них сержусь, ни с кем не разговариваю. И все же я люблю их, вы ведь знаете, и в конце концов повинуюсь им во всем, как ребенок… Если думаете, что я намеревался вовсе не жениться, то это не так, Го. Нет, в любом случае долго бы это не продлилось, можете мне поверить.
Простила ли она его?.. Она чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, – это остатки прежней печали покидали ее после признания Янна. Без тех страданий час нынешний не был бы столь дивным. Теперь, когда все позади, она почти радовалась тому, что пришлось пережить такие муки.
Отныне все между ними прояснилось – правда, неожиданным образом, но зато в полной мере, и никакая пелена теперь не скрывала их души друг от друга. Он привлек ее к себе, долго-долго они просидели, прижавшись друг к другу щеками, не нуждаясь ни в каких словах. И объятие их было таким целомудренным, что, когда старая Ивонна проснулась, молодые люди ничуть не смутились и не отстранились друг от друга.
Оставалось шесть дней до ухода рыбаков к Исландии. Свадебная процессия, гонимая яростным ветром, под мрачным, затянутым тучами небом, возвращалась из церкви в Плубазланеке.
Янн и Го, красивые и величественные, будто царственные особы, шли под руку во главе длинной свиты, шли как во сне. Спокойные, сосредоточенные, степенные, они, казалось, ничего не видели вокруг, были надо всем, властвовали над самой жизнью. И даже порывистый западный ветер словно относился к ним с почтением, нещадно терзая идущих позади. Много было веселых молодых людей – жизнь в них била через край; много было и уже поседевших – они улыбались, вспоминая собственные свадьбы и первые годы семейной жизни. Старая Ивонна тоже участвовала в шествии; обдуваемая сильным ветром, но почти счастливая, она двигалась под руку со старым дядюшкой Янна, говорившим ей старомодные любезности. На ней был красивый новый чепец, купленный для нее специально по такому случаю, и прежняя маленькая шаль, в третий раз перекрашенная, теперь уже в черный цвет, из-за траура по Сильвестру.
Ветер неистовствовал; юбки то и дело взлетали вверх, шляпы и чепцы слетали с голов.
У дверей церкви новобрачные купили, согласно обычаю, букетики искусственных цветов, чтобы украсить ими свои подвенечные наряды. Янн наугад прикрепил букетик к своей широкой груди, но благо он был из тех людей, которым все идет. Что касается Го, то она изящно приколола эти бедные грубые цветы к лифу своего платья, как и прежде плотно облегающему ее прелестную фигуру.