Bernice's Sheep
Последняя Воля и Залупание
Я, Бэрролд Реджинальд Банкир-Хопкварт,
будучи в странном уме и тверезой памяти, сего 18 дня сентября 1924-го, оставляю все мое земелие балдение и коричневую шубу моей племяннешней племяннице Элси.
Вышеуполянутая да хранится отныне в большом ящике, до достижения наследственницей выроста 21 года, после чего ее надлежит извлечь в реньрожденной обстановке, приличествующей такому соитию. Она затем да будет введена торчественно в Большой зал или на кухню, где все мои земные богатства да польются на нее полным потоком. Пусть все вышезаказанное будет претворено по моему слову, в то время, как сам я лежу в земле, поедаемый червями.
Таковы были Последняя Воля и Золупание Его, Бэрролда Реджинальда Банкир-Хопкварта, и отныне жизням многих радственников суждено было измениться, в особенности что касается маленькой Элси, коей едва-едва исполнилось тринадцать лет.
«Это точно, что я должна все время оставаться в ящике?» — по-детски наивно спросила Элси.
«Ты чего, огрохла, что ли? — заорал достопочтенный Фрейд, Кор. Сов., который пришел помочь. — Ты ведь слышала слова семейного авокадо, как и мы все, не так ли?»
«Да я только так, из вежливости спросила», — смутилась маленькая Элси, коей едва-едва исполнилось тринадцать лет.
Как раз в этот самый момент ее старая добрая нана Хэрриет разразилась рыганиями, и все тактично вышли, чтобы не мешать ее горю, кроме Доктора (не того) Барнадо.
«Ну, ну, Хэрриет, — . произнес он понимающе. — Мастера ведь этим уже не вернешь».
«Знаю. Знаю, — всхлюпывала та, — да я не об этом. Где мы возьмем такой ящик, чтобы уместились ейные ножки, вы мне скажите, где мы найдем такой ящик, чтобы уместились ейные ножки?»
Но, к счастью, Доктол знал в деревне никакого плотьника, который был просто ЧУДОДЕЙ ДЕРЕВА. «Я чудодей дерева», — говаривал он, бодро фигача по жизни с груздем в одной руке и молоком — в другой (его пра-пра-правая рука была много сильнее всех других). «Детей нужно содержать сурово, но справедливо», — именно так всегда утверждал дядя Бэрролд, на что и старая няня обычно отвечала: «У каждой лягушки свои погребушки», чем тот вполне удовлестворялся.
Во всяком случае, Элси вскоре была заключена в особый, сделанный по спецзаказу ящик, и люди из дальних краев частенько приходили навестить — но только в солнечную погоду, ведь держали ее в саду. «Пускай она хоть подышить срежем воздухом», — говорила старая няня, и была вполне права.
Прошло три года, и с Элси случились большие перевены. Ее некогда гладкая кожа стала грутой и шержавой; многие считали, что тому виной прошлогодняя суровая зима, но другие с этим не соглашались. Ее лучезарная улыбка, порой заставлявшая даже не замечать заячью губку, преврастилась в жалкий оскал — но хватит об этом.
Все меньше и меньше народу приходило навестить Элси, особенно с тех пор, как старая няня повысила плату за посещение. Доктор любезно сконструировал некое приспособление, с помощью коего Элси могла сообщать, что ей нужно. Это было устройство простое, но эффективное: обычный микрофон, всунутый ей прямо в рот. От микрофона шел провод к динамику, установленному на кухне. Конечно, когда старая няня уезжала на выходные или праздники, она выключала звук. «Что толку ей орать. Когда меня нету», — объяснила она.
Годы летели для Элси в ее собственном ящике не скорее, чем снаружи, но все же, наконец, приблизился и ее двадцать первый день возражения. «Надеюсь, меня хотя бы выпустят», — думала она, словно забыв, что получит весь дом. А в доме том шли большие приготовления по случаю Элсиного радения, и старая няня отметила приближение знаменательного сомытия тем, что принесла Элси в дом, дабы та «погрелась у огонька», как выразилась старуха. К несчастью, она подвинула деньрожденную слишком близко к огромному старинному камину, и ящик загорелся, пока Элси вся была еще внутри, как требовал дядя.