9
На чужом языке легче думать и описывать, чем чувствовать. Не случайно в Средние века побуждение отказаться от латыни и воспользоваться народными языками возникло прежде всего в поэзии, в то время как языком философии, теологии и науки еще долгое время оставалась латынь. Этим же объясняется тот факт, что в науке и литературе известно немало крупных ученых и писателей, бывших либо двуязычными, либо писавшими свои сочинения на «чужом» для них языке, заменившем родной, в то время как сколько-нибудь примечательных поэтов, ставших классиками иноязычной литературы, считанное количество. Одним из них был Жозе-Мариа де Эредиа. Однако он парадоксальным образом не нарушает этого правила. Не умаляя достоинств «Парнаса», можно сказать, что как литературное направление в интересующем нас плане он был наиболее «прозаичен». Следование общепризнанным образцам стиля — непременное условие для творческого усвоения поэтом иноязычной поэтической культуры и особенно для творческого включения в нее. Выбрав «Парнас»[502], Эредиа выбрал литературную группировку, в которой слой традиций имеет гораздо большее значение, чем слой индивидуальный.
Для любого двуязычного писателя ориентация на статику метрических, интонационных и образных элементов имеет и свою оборотную сторону. Следствием является замкнутость стиля в некие условные рамки. Однако поскольку «замкнутость» как таковая входила в парнасский эстетический комплекс, эта объективная особенность творчества Ж.-М. де Эредиа не только не умаляла достоинств его поэзии, но и оказывалась литературным достижением. Другими словами, требования нормы и литературно-языковой традиции наложили существенный отпечаток на творческую индивидуальность поэта. Однако именно концентрированность этих требовании к кубинцу Эредиа, препятствовавшая особенно ярким проявлениям индивидуального стиля, является одной из причин оригинальности его как писателя. Думается, не случайно из всех парнасцев Эредиа оказался наиболее верным канонам школы, наиболее консервативным в обращении со стихотворным материалом[503].
Сопоставление ранних и последующих, вплоть до напечатанных в «Трофеях», вариантов стихов[504] выявляет еще одну важную особенность творчества Ж.-М. де Эредиа — канонизацию системы, черту крайне редкую, если не уникальную. Как известно, творческий путь крупных писателей проходит, как правило, по линии деканонизации. Языкового барьера Эредиа, разумеется, не ощущал, однако чрезмерная традиционность его поэзии, сказавшаяся в первую очередь в максимальной продуманности изобразительных средств и частичной предсказуемости, выдает в нем поэта, в сознании которого французский язык был явлением вторичным. Современниками его язык, вероятно, воспринимался как очень правильный и слегка архаичный[505]. Для Эредиа французский язык на той стадии развития, какой он достиг в XIX в. в своем поэтическом выражении, был в значительной мере все же набором средств (хотя и чрезвычайно разнообразных). Поэт, в той или иной степени осваивающий или освоивший неродной для себя язык, в лучшем случае будет доводить до предела тенденции, уже существующие в системе стилей эпохи, подчас — до совершенства, и не может быть родоначальником новых. Это и служит доказательством несвободного обращения с этой системой. Хорошим свидетельством этого является творчество Жозе-Мариа де Эредиа.
Индивидуальные особенности стиля того или иного из поэтов-парнасцев в значительной степени стушевывались жесткими канонами жанровой композиции[506]. Это особенно заметно при анализе творчества Эредиа. Его литературное наследие состоит в основном из сонетов[507]. Именно в этой форме он чувствовал себя наиболее спокойно, наиболее уверенно[508]. Знаменательно, что сохранившаяся критика Леконта де Лиля относится к форме романса, столь редкой у Эредиа, а не сонета. «Форма сонета, — по словам Л. Гроссмана, — при сложности, строгости и сжатости, обладает способностью замечательно выявлять все богатство данного поэтического языка»[509].
Наконец, в «Трофеях» не случайно такое обилие, граничащее с монтажностью, литературных реминисценций (одна из форм использования нормализованной литературной речи).
С теоретической и практической точки зрения абсолютно одинакового знания двух языков не бывает[510]. Каким же было соотношение испанского и французского языков в творческом сознании Ж.-М. де Эредиа? Владение им обоими языками (как литературными, так, по-видимому, и разговорными) приближается к типу билингвизма, при несомненной подчиненности в его литературной практике испанского языка французскому. Поэтому, когда в конце творческого пути Эредиа обратился к испанскому языку, выяснилось, что в сознании поэта между языком и литературной традицией наметился разрыв, в то время как французский язык постоянно служил для него живым средством опоры на традицию жанра, выбора выразительных средств, построения образа, особенностей строфики, рифмовки, эвфонии, средством опоры на всю французскую поэтическую традицию.
502
Среди литературных пристрастий и привязанностей Эредиа, которые оказались почти не реализованными в его творчестве, были Ламартин и Гюго. С другой стороны, он явно симпатизировал символистам. Даже о С. Малларме, творческая индивидуальность которого разительно отличалась от его собственной, Эредиа говорил с сочувствием: «Его не нужно понимать. Это прекрасные стихи, в которых нет никакого смысла» (см. об этом подробнее в кн.: Albalat A. Souvenirs de la vie littéraire. P. 84–86). В то же время сам он вряд ли решился бы написать подобные стихи, в том числе и из-за опасения быть обвиненным в незнании французского языка. Языковой интуиции, как у поэта иноязычного, у него не могло быть.
503
«В версификации он консерватор; ему кажутся невозможными какие бы то ни было обновления стиха после Леконта де Лиля. Он защищает стих в том виде, в каком он сформировался усилиями романтиков и парнасцев» (Huret J. Enquéte sur l’évolution littéraire. París, 1901. P. 305–306). Те незначительные новации, которые Эредиа себе все же позволял, касались только мелочей. См.: Souriau М. Histoire rln Pamasse, р. 440.
505
«У него вместе с увлечением звуками и красками есть чутье формы; краткость, точность и содержательность его стиха напоминает наших классических писателей» (Robert de Gorisy. Письма из Парижа. Литературные новинки. — Северный вестник. СПб., 1893. № 4. С. 73).
507
Своеобразной параллелью ему в XX в. является творчество крупнейшего португальского поэта Фернандо Пессоа (1888–1935), перу которого принадлежит большой цикл сонетов на английском языке.
508
Разумеется, были и другие причины обращения поэта к форме сонета. О некоторых из них см. в кн.: Harms A. José-Maria de Hérédia. Boston, 1975. P. 114–115.
510
См., например: Дешериев Ю.Д., Протченко И.Ф. Основные аспекты исследования двуязычия и многоязычия. — В кн.: Проблемы двуязычия и многоязычия. М., 1972. С. 34.