— Эрминио Гарсиа-и-Гарсиа!
— Здесь!
Так и вижу злосчастного нашего отца на краю ямы, с завязанными руками, в ожидании залпа, который положит конец его жизни. О чем он думал в ту минуту? Может, вспоминал нас, своих детей, оставшихся без него, далеко на чужбине? Он ведь знал, что нас, сыновей, отправили за границу, в особые детские дома. А может, ни о чем не думал, ничего не чувствовал? В России, в восемнадцатом году, одного молоденького офицера, уже поставленного к стенке и чудом спасшегося, священник потом спросил:
— Митя, что ты чувствовал? Страшно было?
— Ничего не чувствовал, весь одеревенел [1].
А ведь если б отец не погиб, я б увиделся с ним, как увиделся с матерью в 1970 году в Испании, в свои 42 года! Поговорили бы как взрослые люди, вспомнили бы то, другое, я б расспросил его о многом… А он, может, порадовался бы, что я в какой-то мере оправдал его ожидания, что не напрасно он вел нас твердой рукой, просто и ясно, в самые важные, первые, годы жизни.
С особой горечью добавлю к этому рассказу то, о чем узнал совсем недавно от моей приятельницы испанки Виолеты Гонсалес (она сейчас тоже живет в Москве). Когда я сказал ей, что мой отец был расстрелян и никто из родных не знает толком за что, она сказала с уверенностью: «А я знаю. Моего отца тоже расстреляли, и когда я увиделась с матерью и спросила за что, она без тени сомнения ответила: „За то, что мы решили отправить детей к коммунистам, в Советский Союз. Многих за это расстреляли. Так франкисты избавлялись от убежденных идеологических врагов“. Я обомлел. Значит, отец погиб из-за меня — поскольку в Советский Союз был отправлен только я (два моих брата попали во Францию, а сестры остались в Испании). При одной этой мысли у меня защемило сердце.
А с братом отца Хосе Гарсиа (тоже шахтером и тоже арестованным тогда же коммунистом) случилось вот что.
У него был закадычный друг детства и юности, с которым они вместе росли, ловили рыбу и участвовали во всяких забавах и проделках молодости. Так вот, в гражданской войне они с другом оказались по разные стороны баррикад: дядя за красных, а друг его — за националов. Дядя рассказывал:
„Нас, человек десять, держали в большом каменном сарае. И вот однажды входят к нам военные и среди них — мой друг, причем в каком-то чине, наверно, сержантском. Увидел меня и говорит: „А-а-а! Кого я вижу!“, и, обращаясь к своим, добавляет: „У меня с этим типом свои счеты! Я им сам займусь, не возражаете?“ Начальник, тоже небольшого чина, пожал плечами: мол, делай, как знаешь. Военные ушли, забрав с собой часть арестованных. (Между прочим, дядя сказал, что уводили не всегда на расстрел: некоторых отправляли в тюрьму, чтобы затем законно приговорить к разным срокам заключения.) И продолжил рассказ: „Попозже заходит к нам мой друг, один, и, поглядев на меня, приказывает: Выходи!“ Я встал, вышел. Идем рядом, молчим. Наконец он останавливается и спрашивает:
— Ну, что думаешь?
— Что ты не изменился.
— Правильно думаешь…“
Мы обнялись. Он дал мне адрес своих родственников, что жили в дальнем селе, сказал, что предупредил их: „Поживи пока у них и пореже показывайся на улице. Я сам тебя найду, когда всё уляжется“. Дал немного денег, и мы простились. Месяца через два он объявился, сказал, что вроде все стихло, что он договорился с кем надо — я могу вернуться на шахту и спокойно работать.
Между прочим, можно понять местные власти (и хозяев шахты), которые, наверное, рассуждали так: „Смута кончилась, красные получили по заслугам, и хватит. А то работать некому — и так многих поубивали“.
В 70-м году дядя, старик лет за семьдесят, жил уже на пенсии. У него была изуродована правая рука (два пальца скрючились, а на тыльной стороне виднелся корявый шрам); правая сторона лица — вся в отметинах, как от оспы, только темных, как точки татуировки. Я спросил, что это, дядя объяснил: „Следствие неудачного подрыва; сами виноваты: поспешили, недосмотрели“. И одно веко было у него повреждено, однако зрение не пострадало. Помня, что в детстве я играл на дудке, он вынес из дома вполне приличный инструмент и дал мне поиграть. Слушал с улыбкой. Эту флейту они купили для десятилетнего внука, который гостит у них летом. Внук тоже поиграл, как умел. Я его поучил немного — показал, как удобнее, и мальчик охотно поупражнялся. Затем удивил меня дядя: взял инструмент и сам сыграл простую мелодию, да еще извинился, что не слишком ладно получается, поскольку не все пальцы работают.