Кто мои родители? Мать, Анхелес Сапико Фернандес, — из семьи обедневших землевладельцев; отец, Эрминио Гарсиа-и-Гарсиа, — потомственный шахтер. Надо бы объяснить, как получается повторяющаяся фамилия. Дело в том, что в Испании новорожденного записывают так: имя, данное по выбору; первая фамилия — по первой фамилии отца; вторая фамилия — по первой фамилии матери. Если у обоих родителей одинаковые первые фамилии, например, оба Мартинес, то их дитя будет называться Альфредо Мартинес-и-Мартинес. Союз «и» добавляют, чтобы никто не подумал, что фамилию повторили ошибочно. Впрочем, я заметил, что в обыденной жизни этого правила редко придерживаются. Возможно, ему следуют при составлении особо важных нотариальных документов о собственности, наследстве и прочем. При желании или при особой нужде (например, когда хочется показать свою родословную) можно «пристегивать» и дальше фамилии дедов и прадедов, так что я могу называться Дионисио Гарсиа Сапико Гарсиа Фернандес Фаэс Гутьеррес… («Эк его!» — скажет русский человек.)
Эрминио и Анхелес родили пятерых детей: трех мальчиков подряд — Вириато, Марселино и Дионисио (это я), а затем двух девочек — Леонису и Марию.
Отец значил для меня много больше, чем мать, поэтому скажу сначала о нем.
Он был маленького роста, но крепкого телосложения (наверное, как все шахтеры, иначе не потянуть). Носил небольшие усы. Когда я, побывав на родине, спросил у матери какого он роста (отца уже не было в живых), она примерилась ко мне взглядом и сказала: «Как ты» (т. е. 161 см). Отец мой был один из тех «людей из народа», которые, вследствие своего характера и определенных способностей, становятся естественным центром группы рабочих или селян. Работал он на угольной шахте забойщиком. Любил читать, играл на дудке (иначе — блок-флейте) и на волынке — по виду это более сложный инструмент, но, по существу, по пальцовке, такой же простой. Волынка достойна описания.
Представьте себе кожаный мешок размером с маленькую подушечку для сидения. В мешок вставлено несколько трубок. В верхнюю вдувают воздух; другая трубка с пищиком для извлечения звука и отверстиями для игры (как у обыкновенной свирели) торчит вниз, несколько сбоку; третья трубка большая, тоже с пищиком, но без других отверстий и, значит, издает всегда один и тот же звук.
Теперь о том, как играют на волынке. Кожаный мешочек устраивают под мышкой, в верхнюю трубку вдувают воздух. Под давлением в мешке он попадает в нижнюю трубочку с пищиком и отверстиями, на которой играют двумя руками; третью большую трубку с раструбом, торчащую вверх, кладут на плечо. Смысл этого сложного устройства заключается в следующем: поскольку играющий вдувает в мех больше воздуха, чем требуется для звучания инструмента, то на время вдоха можно перестать дуть, а флейта продолжит играть воздухом, накопившемся в мехе и нагнетаемым нажатием на мешок локтем (ведь мешок расположен под мышкой). Таким образом, волынка звучит непрерывным высоким воем, без пауз (они просто невозможны). Кроме того (еще одно характерное отличие волынки от свирели, от флейты), большая груба, лежащая на плече и направленная вверх, непрерывно издает один и тот же звук в очень красивом соотношении к мелодии. Кажется, играют двое: один выводит непрерывно льющуюся мелодию в одно, два или три «колена», а другой сопровождает ее непрерывным низким звуком. Наконец, еще одна характерная черта: волынка всегда богато украшена цветной бахромой, свисающей дугой от раструба большой трубы до мешка, а также и от самого мешка в нижней его части. Звуки волынки и вид волынщика всегда говорят о празднике, о веселье, о какой-то неисчерпаемой силе народной жизни.
Во время праздников — всяких, церковных и не церковных, — селяне собирались неподалеку от винного погребка на маленькой деревенской площади. Там пели, танцевали, звучала волынка и гомонил народ. На волынке, чередуясь, играли двое или трое — те, кто умел. Когда инструмент брал отец, я преисполнялся гордостью и думал, что он играет лучше других. Там же, разумеется, пили сидр, вино, закусывали окороком, маслинами и сыром, рассказывали что-то интересное, шутили. Кругом — толпа взрослых; не смешиваясь с ними, детвора глядит на жизнь взрослых, как на театральное представление, бессознательно готовя себя к такой же жизни.
Я никогда не видел, чтоб отец танцевал. Сейчас понимаю, что танцы казались ему занятием, неподобающим серьезному человеку. С детьми он был строг и наказывал за проделки своим воспитательным ремнем молча, бесстрастно и деловито — так, как колют дрова или подметают пол. Но мы его уважали и любили, безоговорочно признавая его главенство, силу натуры и справедливость. По вечерам, после ужина, отец довольно часто читал нам. Помню название только одной книги — «Рука человека». На обложке нарисована рука, на ней большой красивый дом (или дворец), паровоз, автомобиль, плодовый сад, еще что-то, а над всем этим в синем небе летит самолет. Уже одна эта картинка завораживала. В книге говорилось о разных изобретениях и знаменитых изобретателях, о том, как устроены часы и другие механизмы (с пояснительными рисунками), как смастерить воздушного змея, как делают керамическую посуду, ткани, оливковое масло и т. д. Конечно, отец читал нам и сказки, и басни, и разные интересные истории. Мы слушали не шевелясь. Когда он закрывал книгу и говорил: «Все, дальше — в другой раз. А теперь погуляйте — и спать», — для меня это значило: «Представление окончено!» Чудесный мир исчезал.