Тогда это мне было еще неизвестно. Дон Хозе с адским хладнокровием рассказал мне мрачную тайну моего отца.
— Но, — сказал он наконец, — герцог не знает, что мне известна его тайна, и если вы будете благоразумны, я буду молчать. Но если, напротив, вам вздумается разболтать историю о цыганке, если вы будете иметь глупость воображать, что я хотел убить своего брата, — в таком случае, милая Концепчьона, я обнаружу все и кончу тем, что всажу кинжал в сердце герцога.
Затем он нахально поцеловал меня и вышел из комнаты.
Спустя два месяца доном Педро овладела общая слабость и смертельная тоска; затем, проснувшись однажды утром, он заметил, что губы его распухли и посинели.
Призванный доктор после долгих расспросов больного сказал, что это сильная лихорадка, но, отведя отца моего в сторону, он шепнул:
— Этот молодой человек погиб: он одержим страшною болезнью, которая в средние века известна была под названием моровой проказы.
Отец мой и доктор терялись в догадках, где дон Педро мог заразиться этой болезнью: но, вспомнив о тех троих, которые надели на него липкий мешок, они решили, что он сделался жертвой страшного преступления.
Доктор предписал больному морской воздух, и несчастного дона Педро отправили в Кадис в сопровождении двух врачей.
Перед своим отъездом он пожелал остаться наедине с моим отцом и доном Хозе.
— Концепчьона была моей невестой, — проговорил он, — в то время, когда у меня было человеческое лицо; теперь же, отвратительно обезображенный, я молю Бога лишь об ускорении моей смерти. Дорогой дядя, поклянитесь мне, что после моей смерти Концепчьона будет женой моего брата.
— Клянусь! — прошептал герцог.
Дон Хозе купил мое молчание угрозой убить моего отца, но он не купит моего согласия на брак.
Спустя несколько месяцев отец мой должен был по делам ехать в Париж; он купил отель в Вавилонской улице, куда мы и переселились. Дон Хозе остался в Испании.
Два года радовалась я отсутствием этого чудовища. Но вот уже более года как он приехал погостить у своей невесты… И, Боже мой, приближается роковой час, когда я должна буду избрать одно из двух: или сделаться женой убийцы или сделаться убийцею своего отца!»
Этим заканчивается заветная рукопись Концепчьоны де Салландрера.
— Ну, дядюшка, — обратился Рокамболь к своему наставнику, — что ты скажешь?
Сэр Вильямс написал на грифельной доске:
«Тотчас же начать следить за доном Хозе. Ехать завтра на свидание с Концепчьоной и обещать ей, что через две недели она будет свободна».
На другой день мнимый маркиз де Шамери проснулся в хорошем расположении духа. Он оделся и сошел завтракать к своей сестре, виконтессе д'Асмолль.
— Здравствуй, сестрица, — проговорил он, поцеловав ее в лоб. — Где же Фабьен?
— Он скоро вернется. Он рано утром уехал верхом. Спустя пять минут явился Фабьен.
— А, милый Альберт! — сказал он. — Поздравляю тебя.
— С чем?
— Ты влюблен.
— Я?
— Разумеется.
— В кого же это?
— Странный вопрос. Ну, в Концепчьону де Саландрера.
— И не думал даже.
— Пожалуйста, не запирайся: ты бываешь у них почти каждый день, скажу больше: у тебя даже есть соперник в лице некоего дона Хозе, кузена Концепчьоны.
Молодая виконтесса добродушно улыбнулась.
В девять часов вечера Рокамболь отправился в Соренскую улицу, переменил там костюм и в десять часов был уже на углу улицы Понтье.
Дон Хозе опять вышел, закутанный в плащ, опять пошел в улицу Роше, где скрылся в темном коридоре дома № 7. Рокамболь ждал. Дон Хозе вышел оттуда спустя два часа и направился обратно в улицу Понтье.
Неутомимый Рокамболь последовал в отдалении за ним.
Но в то время, как дон Хозе отворял калитку, Рокамболь заметил на дворе запряженный экипаж.
— Ага! — подумал он. — Мой соперник собирается куда-то ехать.
Он добежал до биржи, сел в купе и воротился в улицу Понтье в ту самую минуту, как выезжал кабриолет.
— Поезжай за этим экипажем! — сказал он кучеру. Кабриолет проехал Елисейские поля, Королевскую улицу, бульвар и остановился на углу улицы Годо де Моруа.
Здесь дон Хозе вышел, отослал экипаж обратно и пошел пешком по тротуару.
Рокамболь посмотрел на часы: было три — четверти двенадцатого.
— Однако надо спешить к Концепчьоне, — прошептал он. — Завтра я постараюсь узнать, зачем этот идальго шагает сюда замаскированным.
Ровно в двенадцать часов Рокамболь подошел к садовой калитке отеля де Салландрера.
Негр, который его уже поджидал, провел его в мастерскую Концепчьоны.
При виде входящего маркиза де Шамери Концепчьона вздрогнула, и сердце ее сильно забилось.
Рокамболь догадался о причине ее смущения. Он вынул из кармана рукопись и подал ее молодой испанке.
— Сожгите эти бумаги, сеньорита. Содержание их я буду помнить так долго, пока освобожу вас от вашего врага.
Она взяла рукопись и поспешно бросила ее в огонь.
— Желаете ли вы, — продолжал мнимый маркиз, — чтобы я был вашим братом, другом, защитником?
— О, да! — отвечала она, и глаза ее заблистали надеждой.
— В таком случае выслушайте меня. Дон Хозе — низкий убийца: он убил своего брата, он убьет и вашего отца, если вы ему не покоритесь.
— Увы, я в этом уверена.
— Не далее как через месяц вы сделаетесь его женой…
— О, ужас! — воскликнула несчастная Концепчьона.
— Но этого не будет! — торжественно сказал Рокамболь, взяв ее за руку.
— О, спасите меня, спасите моего отца! — пролепетала молодая испанка.
— Дон Хозе будет убит мною на дуэли. Если через неделю принесут его в отель умирающим или даже труп его, — не обвиняйте никого в его смерти, никого, кроме божьего правосудия, которое рано или поздно карает убийц. Теперь прощайте. Мы увидимся с вами в день похорон дона Хозе.
Рокамболь, поцеловав руку молодой девушки, удалился.
— Боже мой, что я делаю! — прошептала она в отчаянии и, закрыв лицо руками, горько заплакала.
На другой день, в десять часов вечера, дон Хозе, одетый, как и прежде, мастеровым с длинной бородой, отправился, по обыкновению, в улицу Роше, в дом № 7, где, открыв своим ключом дверь темного коридора, поднялся по грязной лестнице в четвертый этаж.
Здесь он вошел в низенькую дверь, на которой прибита была дощечка с надписью: Г-жа Корили, полировщица.
Госпожа Корали, женщина лет сорока пяти, когда-то усердная посетительница всех парижских танцклассов и сделавшаяся теперь полировщицей, жила в крошечной комнатке с весьма скудной обстановкой.
— Приходил кто-нибудь? — грубо спросил дон Хозе.
— Никто, — отвечала почтительно полировщица.
— Хорошо. Заприте дверь на задвижку.
Дон Хозе подошел к углу комнаты и отдернул ситцевую занавеску, за которою скрывалась потайная дверь.
Он отворил ее и, пройдя длинный коридор, вошел в прекрасную большую комнату: отсюда прошел в дверь направо и, отворив ее, очутился в великолепной гостиной стиля Людовика XV.
На пороге соседней комнаты показалась женщина, которая, протянув дону Хозе руку, увлекла его за собой в роскошный, в полном смысле этого слова, будуар.
Женщина эта была цыганка двадцати трех лет; она была одета в черное бархатное платье с красными отворотами, убранными золотыми блестками; из-под платья виднелась чудная ножка, обутая в мавританские сандалии. На ее роскошных черных волосах покоилась красная камелия, а в ушах сверкали бриллиантовые серьги, не столь блестящие, как ее большие черные , глаза, не столь ослепительные, как белизна ее маленьких зубов, проглядывавших во время улыбки из-за розовых губок.
— Наконец-то ты пришел, мое солнышко, — проговорила она, — я уже думала, что ты не придешь сегодня, и меня, более чем когда-либо, мучило чувство ревности.
— Безумная, — сказал дон Хозе с упреком.
— Быть может, что я и безумная. Но согласись, если б тебя держали круглый год в позолоченной темнице, запрещая выходить на улицу и даже подходить к окну…