Автор неизвестен
Испанская классическая эпиграмма
ИСПАНСКАЯ
КЛАССИЧЕСКАЯ
ЭПИГРАММА
АНОНИМНЫЕ ЭПИГРАММЫ
XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА
Перевод с испанского В. ВАСИЛЬЕВА
СИЛА ЭПИГРАММЫ
Пушкин сравнивал эпиграмму с булавкой, которой коллекционер-естествоиспытатель прикрепляет к листу картона насекомых божьих коровок, жуков, пауков и букашек:
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзенные насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах.
Здесь булавка выполняет двойную задачу: пронзая паука насквозь, она его убивает. В то же время она увековечивает врага, выставленного напоказ: враг становится экспонатом своеобразной выставки, "...какая сортировка!" восклицает Пушкин.
Эпиграмма - это еще и нечто вроде мулеты, которой тореро приводит в кровавую ярость быка на арене цирка.
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага...
Это и зеркало, в котором ослепленный бешенством враг узнает свои черты, по глупости выдавая себя окружающим.
Эпиграмма, попавшая в цель, смертоносна, как пуля. Пушкин ставит рядом сочинителя эпиграммы и дуэлянта: приятно, говорит он, заклеймить врага эпиграммой, особенно если враг сам в этом зеркале узнает себя. "Еще приятнее в молчанье // Ему готовить честный гроб // И тихо целить в бледный лоб // На благородном расстоянье..." Эта строфа из "Онегина" кончается, впрочем, выводом о том, что физическое уничтожение врага принести радости не может: "...отослать его к отцам // Едва ль приятно будет вам". А вот моральное его уничижение дает поэту-бойцу высшее счастье торжества.
И даже определяя разницу между возможностями прозаика и поэта, Пушкин говорит, скорее всего, именно об эпиграмме:
О чем, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль накую хочешь:
Ее с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю,
Взложу на тетиву тугую,
Послушный лук согну в дугу,
А там пошлю наудалую,
И горе нашему врагу!
Значит, для Пушкина эпиграмма еще и квинтэссенция поэзии, в ней сосредотачиваются свойства слова, приобретающего в стихе неотразимо убийственную силу.
Законодатель французского Парнаса, поэт и теоретик классицизма Никола Буало-Депрео в стихотворном трактате "Поэтическое искусство" классифицировал литературные жанры, проследив их от сложного к простому, от высокого к низкому. По Буало, который следовал античной теории жанров, вершину пирамиды представляют произведения высокого стиля и большого масштаба - эпопея и трагедия, затем по нисходящей располагаются сатира, эклога, идиллия, элегия, ода, сонет, мадригал, баллада, рондо... Где-то в самом низу иерархии появляется малютка-эпиграмма. Буало не слишком серьезно относится к этой поэтической миниатюре, тем более что, как он утверждал:
Стих Эпиграммы сжат, но правила легки:
В ней иногда всего острота в две строки.
(Перевод Э. Линецкой)
Игра словами казалась Буало безвкусной; проникновение ее в мадригалы, сонеты и тем более в трагедию - признаком художественного упадка.
Под влиянием манерных итальянцев, "Повсюду встреченный приветствием и лаской, // Уселся каламбур на высоте парнасской". И только когда разум "очнулся и прозрел", он отовсюду изгнал игру слов,
"Ей место отведя в одной лишь эпиграмме...". Да и в эпиграмму следует вкладывать достаточно серьезное содержание, ибо надо,
...чтоб мысли глубина
Сквозь острословие и здесь была видна.
...Зачем стремиться вам, чтоб Эпиграммы жало
Таило каламбур во что бы то ни стало?
С тех пор как Буало сочинил свой трактат, минуло три века. Ушли в прошлое те жанры, о которых с благоговением писал "французских рифмачей суровый судия"; давно уже нет ни эпических поэм, ни трагедий, ни элегий, ни эклог, ни даже сатир. Пушкин уже в 1833 году замечал, обращаясь к "классику Депрео", что, "...постигнутый неумолимым роком, // В своем отечестве престал ты быть пророком..." и что "...дерзких умников простерлася рука // На лавры твоего густого парика". "Дерзкие умники" отменили эпопею и на ее место поставили прозаический роман, регулярную трагедию заменили драмой пьесой вне всяких жанров, а на месте различных малых форм поэзии встало стихотворение вообще, просто стихотворение. Сегодня, в семидесятых годах XX века, из всех этих форм сохранилась лишь одна: лишь эпиграмма. Наряду разве что с басней она оказалась самой живучей, самой устойчивой - бессмертной. Предвидеть этого Буало не мог. В его логическую систему такой путь литературного развития не укладывался.
В чем же сила эпиграммы?
Написано о ней немного. Пожалуй, самое серьезное размышление на эту тему принадлежит немецкому просветителю Лессингу, сочинившему в 1771 году трактат "Разрозненные замечания об эпиграмме и о некоторых виднейших эпиграмматистах". Лессинг обратил внимание на то, что новое содержание, вкладываемое в этот литературный термин, не имеет почти ничего общего с исконным значением слова: ведь эпиграмма значит буквально надпись, и только в античной поэзии, особенно древнегреческой, внутренняя форма термина была оправданна.
В ту пору эпиграммами называли посвятительные надписи на статуях, треножниках, надгробных памятниках. Впоследствии такие кратчайшие надписи сочиняли Гете и Шиллер, воспринявшие у греков даже стихотворную форму их эпиграмм - выразительный элегический дистих. Древние эпиграммы утверждали некую философскую истину, как в следующей надписи, принадлежащей великому мыслителю Платону (V-IV вв. до н. э.):
Все уносящее время в теченье своем изменяет
Имя и форму вещей, их естество и судьбу.
(Перевод Л. Блуменау)
Иногда они восхваляют воина или поэта, погребенного под монументом, где начертаны нетленные письмена:
Риторы, вам говорить, ибо смолкли уста
Амфилоха. Здесь, подо мною, в земле, он навсегда опочил.
(Григорий Богослов, IV в. н. э.
Перевод Ю. Шульца)
Но случалось иногда и так, что даже древние греки использовали краткость жанра для острой шутки, эффектного поворота мысли. Леонид Тарентский жил более двух тысяч лет назад, а его "Эпитафия пьянице Марониде" предвосхищает шуточные или ядовито-сатирические надгробия XVIII-XIX веков: